Лев и Екатерина (Из цикла Венок сюжетов) - Анатолий Гребнев

Каждое из новых увлечений встречалось, как ни странно, полным одобрением жены. Кажется, ни разу за все годы Катя не упрекнула мужа за странный образ жизни. Были ли у них вообще размолвки, взаимные обиды, конфликты? Да, в общем-то, не было, если не считать случаев, когда Екатерина Дмитриевна могла - имела основание - приревновать своего благоверного к кому-то из гостей женского пола или, как это случилось однажды, к молодой врачихе из спецполиклиники, которой больной Лева слишком уж упоенно вешал лапшу на уши, как выразилась Екатерина после того, как бедная врачиха удалилась, - и что тут было!

Она оказалась ревнивой!

Вот уж чего был лишен сам Лев. Впрочем, Екатерина и не давала серьезных поводов, при том, что была хороша и соблазнительна и окружена мужчинами. И, представьте, она не хитрила. Ей никто не был нужен, кроме ее Льва. Так она прямо и заявляла, открытым текстом, в те разы, когда объявлялся некий претендент. Это мог быть, сами понимаете, не каждый встречный, а только человек ее круга, не иначе, и в обстоятельствах особых, лучше всего - подальше от Москвы, скажем, где-нибудь в городе Будапеште, в командировке. Как раз в городе Будапеште, в отеле, во втором часу ночи Екатерина Дмитриевна выталкивала из номера своего спутника по делегации, перед тем основательно набравшегося на приеме в посольстве. Сама Екатерина хоть и не пила, по обыкновению, но все же пригубила бокал шампанского на этот раз. Казалось бы, что могло помешать совершиться греху в эту ночь, но... Екатерина Дмитриевна была и оставалась верной супругой, о чем напрямик и в грубых выражениях, не стесняясь, заявила спутнику. Это был человек в больших чинах, и еще не стар, и, как выяснилось, охотник до приключений, особенно вдали от отечества. И тем не менее оказался за дверью!

Лев, в свою очередь, также мог бы сказать, что не нуждается ни в ком, кроме собственной жены, хотя время от времени и отдавал дань традиции, существовавшей в его кругу, и позволял себе так называемые левые заходы. После таких эпизодов Лев, как человек, склонный к самоанализу, мучился раскаяньем, зарекался и еще больше любил Катю.

Им и впрямь не нужен был никто, включая друзей и близких, от которых они почему-то быстро уставали, к концу вечера начинали откровенно томиться, а лучшие часы жизни были те, когда они оставались вдвоем и ложились, что уж тут говорить. Привычка и время, случается, не притупляют желания, а даже и обостряют их. Уходит молодость, с нею то, что было отрадой для глаз, но остается то, что чувствуют кожей. Так и в природе: слепому дано слышать так, как недоступно зрячему, слабеющее зрение возмещается обострившимся слухом, осязанием, обонянием, все пять органов чувств стоят на страже, готовые подкрепить друг друга... Среди ночи Лев заводил разговоры, она слушала полусонная, иногда отвечала, а то вдруг оживлялась: начинали смеяться. Смеяться они умели, и часто не к месту и по любому поводу - это было ее, Катино, свойство, перешедшее уже и к нему, как оно и бывает у супругов.

А уж отпуска, их отпуска в августе-сентябре, совместные вояжи и приключения - тут был сплошной праздник. Конечно, никаких санаториев и путевок, положенных ей по чину, об этом и разговору не было: садились в машину и - на юг! В первое же лето он посадил ее за руль, Катя и тут оказалась способной ученицей: уже к концу отпуска она гоняла почем зря, а в следующем августе вели машину по очереди.

Если б кто увидел ее сейчас - за рулем, в джинсах, где-нибудь на заправочной станции между Джанкоем и Симферополем, - не поверил бы своим глазам. И еще бог весть что подумал бы. Притворяется, не иначе либо здесь, либо там... Однажды так и встретили кого-то из сослуживцев, и тот поспешил удалиться, а в другой раз другой знакомый что-то бормотал...

В Балашихе у бабушки росла дочь Света. Имя это ей никак не шло: чернявая, худенькая, похожая, надо понимать, на отца-кавказца - уж скорее какая-нибудь Фатьма или в крайнем случае Нина, но никак не Светлана. Во всем остальном Света была в мать, или скорее в бабушку: старательная, неприхотливая. Исправно училась, исправно навещала мать по выходным и уж непременно в праздники, не забывая отдельно поздравить и открыткой. С отчимом, если можно так назвать Льва Яковлевича, Света держалась корректно. Как относилась к нему? Скорее всего, никак. Уже девицей, в восьмом или девятом классе, Света стала чаще наезжать к ним в Москву, иногда ей нужны были деньги на какую-нибудь покупку - в пределах вполне скромных, не более того, что имелось у подруг: сапоги, джинсы, однажды - магнитофон. Екатерина Дмитриевна и Лев Яковлевич, можно сказать, не знали с ней хлопот.

Иногда возникало: а не взять ли ее к нам, все-таки Москва, вот окончит школу, поступит в институт, не ездить же электричкой из Балашихи. Тему эту начинал Лев, понятное дело, для приличия, но разговор повисал в воздухе. Школу Света окончила, в институт поступила, оказалось, что и ездить не так сложно: из Балашихи пустили автобус до метро...

Своих детей они так и не завели.

Была еще одна тема, не то чтобы запретная, но все же достаточно болезненная или, скажем так, настолько деликатная, чтобы ее всуе не касаться: Левина книга - цель и венец всей его, а теперь уж и их общей жизни. Временами Лев все же рабон тал - писал, нельзя сказать, что он так и пролежал все годы на диване. Писал - хотя и лежа, но и великий наш Пушкин тоже, как известно, любил сочинять в горизонтальном положении. Катя, надо отдать ей должное, с пониманьем и даже трепетом относилась к творческому труду, понимая всю его исключительную особенность. Это осталось у нее на всю жизнь. Иногда Лев сам, без ее расспросов, заговаривал о заветной книге, случалось, и читал ей готовые страницы, чаще рассказывал задуманное, всегда находя в ней восторженного слушателя. В книге был, между прочим, подмосковный текстильный городок, куда судьба забросила героя; фабрика с ветхим оборудованием, еще времен хозяев Алексеевых; трехэтажные кирпичные корпуса-общежития, казармы, как они назывались еще с тех времен. Хозяева Алексеевы были те самые, из которых вышел великий артист Станиславский, и дальше автор прочерчивал историю МХАТа, горькую участь русской интеллигенции при новой уже власти: боялись, ненавидели и служили.

Конечно, и речи не могло быть о том, что это все когда-нибудь может увидеть свет в напечатанном виде. И больше того: написанные страницы требовали осторожного хранения, даже, может быть, конспирации - с этим шутить не приходится, случается, изымают даже копирку. В другое время Лев не удержался бы и прочел пару-тройку готовых глав близким приятелям, а уж тот кусок, где шли философские рассуждения о природе власти, наверняка пустил бы по кругу. Но сейчас, в его ситуации, это значило бы подвести Катю. То есть он все-таки считался с ее положением, принимал его как должное, да и пользовался, чего уж там, всеми его выгодами, хоть и писал крамолу. Так они и жили в согласии.

После очередного творческого приступа подворачивалась халтура, какой-нибудь перевод с туркменского по подстрочнику (с некоторых пор Льва Яковлевича стали привечать в издательствах), потом наступала пора увлечений - отправлялся в Прибалтику за кактусами, потом вдруг впадал в отчаяние: жизнь не удалась. Ночами в темноте он прижимался к ней, обнимал ее плотно и говорил, говорил ей все, в чем мог признаться только себе, себе и ей. Кто это из великих сказал: мы ревнуем женщину потому, что поверяли ей все сокровенное, и, изменяя, она как бы предает эти тайны. Ей, Кате, были вверены все потаенные мысли, сомнения, слезы, вся беззащитность седеющего мальчика Льва Шустова. Он засыпал, уткнувшись лбом в ее шею, обвив ее руками, словно ища защиты, и она, освободив руку, натягивала сползшее одеяло ему на спину.

Наутро, оставив его в постели, она поднималась, наспех завтракала, гляделась в зеркало. В половине девятого у подъезда стояла машина, начинался ее рабочий день.

6

"Чем отличается троллейбус от трамвая? - рассуждал когда-то Иван Иванович Гусев. - Трамвай идет строго по рельсам, а троллейбус может и отклониться - метр влево, метр вправо. Будь как троллейбус, - напутствовал он Катю, - маневрируй, но поглядывай на провода!"

Екатерина Дмитриевна с легкостью усвоила и этот урок.

Вокруг еще оставались, курсировали, и в немалом числе, люди-трамваи. Но времена менялись. Это был уже тот период в жизни общества, когда на смену защитному френчу и фуражке пришел цивильный костюм-тройка, а к нему галстук и шляпа, а по зиме пыжиковая шапка, у женщин норковая. У женщин же соответственно жакет, белая блузка с кружевами, гладкая юбка, туфли-лодочки, косметика в осторожных пределах, все в меру. Не синий чулок, не Надежда Константиновна, но и не эстрадная дива.

Почему, можете ли вы объяснить, форма одежды, фактор галстука и шляпы или, скажем, наличия или отсутствия бороды и усов приобретает историческое значение в жизни государства? Представьте себе бороду Карла Маркса или бородку Владимира Ильича у вождей эпохи сороковых или тех же шестидесятых-семидесятых годов! В чем тут секрет?