Избрание сочинения в трех томах. Том второй - Всеволод Кочетов

Вот о чем напомнил Ивантий ядовитой рифмой своей, и долго хохотала бы команда, если б капитан не крикнул через медный раструб в моторное отделение:

— Тихий!

Затем:

— Самый тихий!

И в третий раз:

— Стоп!

«Ерш» серым высоким бортом сближался с двумя карбасами, плясавшими на разведенной его форштевнем пологой волне.

Оба карбаса завалены мережами, но рыбы не видно, укрыта брезентами.

— Здорόво, батя! — крикнул Алексей, вновь появляясь на мостике.

— Здоров, здоров, капитан! — ответил сидевший на руле переднего карбаса старик с седой бородищей, раскинутой во всю грудь. Глаза его, серые, в нахлестанных ветром припухших веках, глядели из–под надбровий невесело, даже зло.

Остальные в карбасах — не то семь, не то восемь — переговаривались с командой «Ерша», отпускали шуточки. Ивантий подталкивал локтем Ивана Саввича, указывал на повязанную клетчатой шалью рыбачку, которая сидела на мережах, многозначительно хихикал:

— Саввич, она! Залетка твоя!

Иван Саввич миролюбиво улыбался.

Карбас седобородого гулко ткнулся бортом о борт траулера. Снова ткнулся.

— Пусто, гляжу! — крикнул старик. — Гремит, что бочка порожняя. Ну, давай, давай! Очищай воду!

— А может, конец подать? — Молодой капитан пропустил издевку мимо ушей.

Далеко светились кровли Новой Ладоги, еще дальше, левее их, белела Набатовская звонница — по меньшей мере часа четыре махать веслами.

— Подбросим, а? — повторил Алексей.

— Гляди, как бы сам на банку не угодил, — ответил старик. — Тогда нас покличешь. Очищай, говорят, дорогу!

«Ерш» застучал дизелем. За кормой, отдаляясь, снова запрыгали, заплясали карбасы.

— Непреклонный у вас папаша, Алексей Кузьмич! — Закончив свой утренний туалет, Иван Саввич поднялся на капитанский мостик. — Сколько ему?

— Седьмой десяток. Да года на нем не заметны, — не без гордости ответил Алексей. — Возьмет карбас за цепь и сам–один на берег вытащит.

— Да что вы? — удивился Иван Саввич.

— Спросите каждого — подтвердит. А то посмотрели бы, как веслами он работает!. Если соревнование по гребле устроить, всех рыбаков наших побьет, — и старых и молодых. Против течения до Волховстроя, до самых порогов, на веслах ходит.

Полчаса спустя, благополучно миновав песчаную банку, о которой говорил старик в карбасе, «Ерш» подходил к Набатову, к причалу пристани «Ленрыбы». Он обманул ожидания галок с кошками. На траулере не поживишься, это не карбасы.

Обманулась и Марина. Ждала дядю Кузю — пришел Алексей.

3

Кузьма Воронин мягок сердцем, добр, отходчив. Но стыдится этих черт своей натуры, прячет их от людей. Разве не рад он был встрече с младшим сыном, в двадцать пять лет шагнувшим в капитаны? А вот, поди ж ты, сгрубил: «Очищай воду!» Правда, на этот раз для излишней неприветливости у Кузьмы Ипатьича была веская причина.

Как и предполагал председатель колхоза Сергей Петрович, карбасы звена Воронина с попутным ветром ушли далеко на глубины. Призывая на помощь опыт деда, отца и свой собственный, Воронин рассуждал так: «Только в тихую погоду рыба к берегам ходит. А ветер ее жмет под себя, в озеро гонит, в провалы, в ямины, — там она отстаивается, пережидает непогодь. Значит, и надо ее искать в глубинах».

Но на глубинах рыбы не оказалось. Ветер тем временем упал. Озеро стало как плавленое. Сквозь трехсаженную водную толщу, в зеленоватом свете, будто в школьной банке, виднелось усеянное круглыми голышами дно. Оно разглядывалось до того ясно и с такими мелочами, словно поверхность озера — зеркальное стекло, а под ним пусто — до самого дна не вода, а воздух. В воздушной воде этой медленно ходили полосатые окуньки, стайками толклись прозрачные, с черными двоеточиями глаз, мальки. Но рыбы, настоящей рыбы, не было. Затихло озеро — двинулась она к берегам.

В поисках ее обошли без малого все южное побережье. Стояли на знаменитых старинных заколах Черная Грязь, Над — Петром, Козел — все попусту. Только мережи зря парили в теплом мелководье. За четверо суток добыли пудов восемь, не более. Понятно, что и встреча с сыном не согнала хмури со стариковского лица: Оттолкнулся веслом от серого борта, долго смотрел вслед траулеру, долго видел синий китель и фуражку с белым верхом на капитанском мостике.

В звене Воронина, под стать звеньевому, народ был поживший на свете. Самой младшей здесь, единственной среди семерых мужчин женщине, и то за сорок счет шел. Единственная эта женщина была вдовой покойного воронинского дружка — Андрея Дубасова, — та самая Марфа, что отхлестала веником забравшегося в ее баню Ивана Саввича.

Помер Андрей Прокофьич прошлым летом, взял тогда Воронин к себе в звено Марфу, думал: полегче ей будет у него, трудную работу сам за нее сделает. Да где там! — и нужды нет. Оказалась Марфа на промысле как тот силач, что в Новоладожском клубе перед войной двухпудовые гири — подкинет в воздух и на спину — чмяк! — поймает. Мережи ставить, подымать якорь, засосавшийся в илистое дно, карбас с мели столкнуть — всё Марфа может. Будто помолодела в озере. Этакая тугая, круглолицая, румяная. Даже смирная Пудовна беспокоиться стала, когда ее Кузьма уходил в озеро с Марфой. Самой пятьдесят с лишком, а юбку новую сшила в сто оборок, кофту купила из козьей шерсти.

И не без основания тревожилась Пудовна. Нет–нет, случится, и скользнет стариковский внимательный взгляд по округлостям форм могучей Марфы — скользнет, да и уйдет в сторону.

Не потому, конечно, глаза отводит свои Кузьма Ипатьич от Марфы, что скромен очень или телом слаб. Какая слабость! Правильно говорил Ивану Саввичу Алексей: запросто выгребал старый Воронин в лодке к Волховстрою, запросто ворочал в одиночку сойму кверху днищем на берегу, запросто мог Волхов переплыть в самом широком месте. Сильные грубые ладони били по воде, что ласты тюленьи.

Нет, иное мешало игривым мыслям. Дружка своего, Андрея Прокофьича, не мог забыть старик. С малых лет дружили, вместе к ладожским добытчикам Твердюковым дошли, когда лет по шестнадцати, по семнадцати стукнуло; вместе батрачили. А особенно сдружились, не на жизнь, а на смерть, в тот раз, когда сгинули в озере Щукин Алеша, Крохаль Егор, Данила Платов — отец Маришки, да Петр Скворцов — отец нынешнего колхозного председателя, Сергея Петровича. Вытащил Кузьма тогда Андрея из прорвы. А когда сам сдал, обмерзать начал, — грел его своим телом Андрей — наваливался, мял, на ноги ставил, тряс, по зубам двинул даже (сам потом винился), только бы не дать заснуть. Как братья–побратимы стали они с тех пор, будто в одной купели окрестились. И вот взглянет теперь Воронин на Марфу — Андрея увидит, взгрустнет, пойдет подсобит бабе. Не грубил ей никогда, прощал промашки в рыбацком деле, пререкания женские.

Марфа хотя и не злоупотребляла его уступчивостью, но все же вольней других держалась с крутым звеноводом.

— Что ж ты, Кузьма Ипатьич, не согласился? — сказала она и теперь, широко загребая веслом в паре с Константином Мазиным. — Взял бы сынок твой нас на буксир, мигом бы в Набатове были.

Воронин молча разглядывал далекие звонницы, щурил глаза, будто определял расстояние до берега. А сам думал: «Как–то у Алешки с добычей? Тоже пустой или на его миноносце, хочешь не хочешь, с рыбой будешь?..»

За звеньевого Марфе ответил Мазин.

— Вот и видать, что ты баба, хотя и мужицкие порты носишь, — сказал он, не прекращая движения веслом. — «Буксир, буксир»!.. Собственное рассуждение в человеке должно быть. За буксир этот ухватишься — глядишь, и в лужу въехал. Соображай!

В разговор вступил дед Антоша Луков:

— Не ищи где легче, ищи где честней. Иной — он всю жизнь на буксире волокется. А почему? За легкостью гнался! Да и приобвык к ней, на себя надёжу потерял. Вот как! Смекаешь?

Но Марфа так и не поняла туманных рассуждений мужиков. Ей понятно было лишь одно: прими они буксир, предложенный Алексеем Ворониным, они бы раз в шесть скорей добрались до дома, не били бы зря и так в кровь до коросты разбитые веслами ладони, не жарились бы еще три часа на солнце.

В тишине шли карбасы. Только ровный деревянный стук весел в уключинах нарушал озерное безмолвие да нежно и мягко лопотала вода под бортами. Близился знакомый до малейшего изгиба, до каждого камня низменный берег, ничем не защищенный от свирепых осенних штормов. Отчетливей становились силуэты рыбацкого села. Тонкий, как шило, шпиль колокольни, проткнув гущу окружающих его вязов и лип, поддел своим светлым острием далекое белое облачко. Лиловые дымы слоились над крышами бревенчатых домиков. Воронин отметил: не дыбится дым, — значит, воздух гуще стал, давление вниз идет, как объясняет Серега–председатель. Перед большим, надо быть, волнением. Не иначе как к непогоде штиль такой стоит невообразимый.