Лёс - Алла Грин

Я винил себя за то, что обманулся красивой историей. В конце концов, я был мальчишкой тогда, когда слушал его сказки. Вполне возможно, старик сочинил их, чтобы развлекать детвору. Никто из взрослых не воспринимал его всерьез, все считали его лоботрясом. А я, промерзая под холодным ветром, уткнувшись в корни одинокого дуба, спрашивал себя: если он нашел город, почему он в нем не остался?

Потому что никакого города не было.

Начиналась зима и мой кашель грозился убить меня. Если я уже знал, что впереди меня ничто не ждет, я знал, что ничто не ждет меня и позади. Начнется зима и я встречу ее на полпути. Я замерзну, и мое исхудалое тело заметет снегом. Я не знал тогда, зачем уже шел, а просто шел, встречая болезнь и холод. Кроме них, у меня друзей больше не было. А впереди – расстилался снова лес. Когда я впервые увидел его вдалеке, то не понял, обрадовался или огорчился. Мне было все равно. Я просто плелся к нему, чтобы уткнуться головой в стол какой-нибудь ели и завыть во весь голос, перекрикивая ветер. Мне хотелось кричать лишь одно. С горечью. Имя Лорелеи.

Последняя ночь, перед тем, как я умер, умер Эверетт Гарди, была путана и мрачна. Морозный ноябрьский немилосердный ветер расчищал небо от туч, и на могучем синем полотне, повисшем над дрожащим и жалким мной, ярко золотились звезды. Их свет не грел, как и чужая мокрая земля, как ледяная вода речки, из которой я пил, как и сырая остывшая плоть подстреленных мною одиноких птиц. Грел только кашель, хриплый и тяжелый, горячим пламенем сжигавший мои легкие. Я слышал лишь его и завывания ветра. Я плакал, глядя на яркий свет звезд.

Я уснул где-то посреди дремучей чащи, под голым деревом, и спал, провалившись в невесомую желанную бездну. Пока меня не нашли.

Я лежал недалеко от проселочной дороги. Они ехали на повозке к полям, когда женщина с черными глазами сошла на обочину и наткнулась на меня. Корзина выпала из ее рук, она позвала на помощь; а я как будто бы спал, но был в сознании и все видел. Хотя вряд ли я раскрывал глаз.

В тот миг я умер и во мне возродился некто другой – некто, полный надежды. Словно родилась новая сторона прежнего Эверетта и я стал совершенно иным Гарди.

Они вдвоем дотащили меня до повозки, погрузили наверх и укрыли сеном. Я лежал, и громко хрипел, и смотрел в серое небо, и пытался вспомнить, где я видел эту женщину ранее, нависшую надо мной. Я потом еще не скоро понял, что нигде. Просто мое сознание тогда не могло еще допустить, что где-то на свете есть человек, которого я не знаю. Ведь в нашей деревне я знал всех.

Когда меня доставили к лекарю, я провалился обратно в черную тягучую пропасть, а когда очнулся, и рядом не было, ни матери, ни Лорелеи, я все осознал.

– Что это за место? – спросил я, обращаясь в пустоту.

Голос из дальнего угла ответил:

– Зависит от того, какое место ты искал. – Этот хриплый голос принадлежал старику.

Не в силах ответить, я думал о том, что мой дед оказался прав. Неужели он и правда был здесь, в месте, названия которого я пока не знаю? В конце концов, я сам оказался прав! Прав, а остальные не правы. Их неверие проиграло в тот день моему упрямству. Я был прав и чувствовал от осознания этого огромное счастье. Оно разливалось по моему телу приятными волнами. И если лечило не плоть, то мою сокрушенную отчаянием душу.

Так начался новый виток в моей истории.

Я поселился в Омелье с начала зимы. В доме у черноглазой Тары и ее мужа, Экхофа, нашедших меня; мне выделили комнату, рядом с комнатой их детишек. Тара и Экхоф, оказались благодушными и милыми людьми.

Они жили в просторном доме около мельницы, в самом начале города. Их дом был первый, начиная от леса, замыкавший лесную часть Омелья. Сама же лесная часть восхищала меня: длинные деревянные мосты, извилистые, словно живые, лестницы и дома, покоящиеся на массивных елях. А дальше – просторная открытая равнина и холм, на котором кипела вся жизнь. И посередине равнину разрезала река.

Первым делом, как я поселился у Тары и Экхофа, они долго расспрашивали меня о тех местах, откуда я явился.

Я рассказал им, что шел сюда с конца лета. Я рассказал, что наша деревня не имеет названия, и что она так далеко отсюда, будто на другом свете, и что в наших краях никогда не бывает незнакомцев. Что никто никогда не являлся к нам, как я явился сюда. Я рассказал им, будто думал, что кроме деревни – нет ничего и никого в мире. Что прошел через чужой, неизведанный лес, бывший всю жизнь для меня несокрушимой стеной.

Я рассказал им о том, как тяжело нам приходится зимой от голода и осенью от ураганов. И они рассказали мне совсем другое. О том, что зима у них проходит быстро, и почти нет снега; о мягкой весне и урожайной осени; о черной земле, на которой прорастают неведомые мне виды культур; об обильных живительных ливнях каждым летом; о богатом хозяйстве и о соседних городах, с которыми Омелье обменивается тем, чего не достает ему самому.

Я слушал их жадно, внимая слова о жизни их детей. О том, как они обучаются в школах. Как постигают те знания, которые в нашей деревне никому еще не известны. Как же иначе живут их старики! Они не вынуждены работать от зари до ночи на полях. Работая до старости, теперь им положено отдыхать. Я так хотел бы этого для матери, которая скоро, очень скоро будет стара, хоть сила вряд ли уйдет от нее быстро. Но я хотел бы, чтобы ее мозолистые крепкие руки нашли легкость, чтобы спина разогнулась, и боли в ногах не мучали ее по ночам. Так же я хотел видеть беззаботные детские улыбки своих младших братьев и сестер, а не те потухшие голодные глаза.

Все происходящее представлялось мне чудом. Жизнь как будто повернулась ко мне своей хорошей стороной. Счастье словно раскрыло свои объятия и замолило: "прими меня", "улыбнись мне в ответ".

Я пробыл в Омелье с месяц, когда успел оправиться от болезни и был определен на работу – мой охотничий талант, открывшийся во время путешествия, пригодился и