Эдельвейсы растут на скалах - Борис Черкун

— Ладно, идите, — разрешил он. Воткнул поглубже в ноздрю Медынцеву трубку, прижал пальцем отставший лейкопластырь.

— Витек, ты потерпи. Только первые сутки тяжело, а потом легче будет. Зато через полгода похудеешь, станешь таким, как я, — уговаривал Володя товарища, вытирая ему полотенцем испарину со лба.

Потрескавшиеся Витины губы скривились в жалкую, счастливую улыбку, взгляд сразу стал осмысленней.

— Утка нужна? — спросил Боровиков.

— Дай…

Боровиков достал из-под койки стеклянный сосуд, сунул его Вите под одеяло.

Пришла Алла Израилевна. Я удивился, как она могла доверить больного этому мальчишке.

Врач заметила недоумение на моем лице, сказала:

— Боровичок у нас опытный, сам прошел через это. И он лучше нас знает, что нужно такому. — Она кивнула в сторону Медынцева. — Больной больному доверяет больше. Если я скажу: «Дыши глубже, а то пневмонию наживешь», он еще подумает, дышать или не дышать: может, врач только пугает пневмонией. А больного — послушается.

Боровичок, довольный похвалой, скорчил рожицу и двинул ушами.

— Давай утку, — сказал он Медынцеву.

От смущения на серых Витиных щеках проступил румянец.

— Стесняться будешь, когда выйдешь отсюда, — продолжал Володя наставительно, как старичок. — За мной больные так же ухаживали. Давай утку!

Витя подал.

— Молодец! — Володя поднял сосуд, чтобы Алла Израилевна видела. — Витька, у тебя, значит, все в порядке! Ты миллион выиграл! — сказал Боровиков и унес утку.

Вернулся вместе с высоким врачом. Лицо у того озабоченное, с тонкими поджатыми губами. На лбу двумя шишками бугрились надбровья. Врач подошел к Вите, достал из-под одеяла его руку, стал считать пульс.

— Это Арианчик. Хирург. Кандидат наук. Он и меня оперировал, — тихо говорил Володя. — Во мужик! — показал он большой палец.

Так я впервые увидел Ариана Павловича. Кладя руку больного снова под одеяло, хирург сказал Боровикову, не поворачивая головы:

— А ты, оказывается, у нас подхалим.

Боровиков состроил рожицу, двинул ушами и показал спине хирурга язык.

— Ариан Павлович, а он вам язык показал, — как первоклашка, наябедничала Алла Израилевна.

Я прыснул со смеху. Медынцев тоже улыбнулся потрескавшимися губами.

— Я когда-нибудь отрежу ему язык, — сказал Ариан Павлович и погрозил пальцем.

Теперь послеоперационная представлялась мне не такой уж и страшной. Исчезло и неприятное ощущение, что над Медынцевым совершено насилие. Пройдет немного времени, и он похудеет, станет таким же веселым, как Боровичок… К Алле Израилевне, к Ариану Павловичу я почувствовал большое доверие, с каждой минутой они становились для меня все симпатичней. Доверие у меня появилось и к операции, которая, видимо, неизбежна…

Медынцев часто впадал в забытье, врачи почти не отходили от него, то и дело измеряли давление, считали пульс. Несколько раз приходила сестра и делала Вите уколы. Забегали больные, спрашивали, как он себя чувствует. Им отвечал Боровиков.

В палате стало темнеть. Ариан Павлович включил ночное освещение — лампочку под желтым плафоном. В домах на противоположной стороне улицы тоже зажигались огни.

— Ну, братцы-кролики, благодарим вас за неоценимую помощь, а теперь… — Алла Израилевна дала Боровичку ласковый подзатыльник, — марш на ужин.

Когда отошли от палаты, Володя сказал:

— Эта ночь Витьке до-олгой покажется. Ариан и Алла Израилевна тут будут ночевать. А живут они здесь. — Володя подошел к окну и указал пальцем на пятиэтажный дом рядом с институтом. — Ни один врач не сидит возле больного, как Ариан Павлович. Когда тяжелый случай, бывает, по трое суток домой не показывается. Ночью у больного, а днем, как всегда, работает. Двужильный какой-то.

— А как жена его на это смотрит?

— Кто их знает. Жена у него тоже врач. Может, такая же шальная…

И вот меня самого переводят в хирургическое отделение. Если все будет хорошо, выпишут месяца через полтора… Неужели похудею, как Володя? Приеду домой — и никто не узнает! Сергейка подрастет, купим мотоцикл, палатку, будем ездить с ним за грибами, на рыбалку. Зимой — на лыжах… Как здорово будет! Рюкзак за плечи — и пошел!..

3

Наступил понедельник. О предстоящем почти не думается, а если и думается, то мельком. Все мои мысли в прошлом и будущем: там — жизнь. И думается почему-то о самом будничном, чему раньше, кажется, и значения никакого не придавал. А сейчас готов на все, только бы вернуть ту «серую» будничность, которой так недостает…

Кажется, совсем недавно сменил вылинявшие курсантские погоны на новенькие, горящие золотом, лейтенантские, приехал к родителям в гости. На дворе небывалая для последних дней августа жара. Я иду на речку. И вдруг:

— Макар, ты куда это разогнался?

Знакомый голос… Оглянулся — Дина, одноклассница. Она всплеснула руками:

— Надо же, офицер!.. Привет. Надолго приехал?

— Привет. А ты тоже изменилась.

— В худшую сторону? — спросила она кокетливо, наматывая на палец кончик шелковистого светлого локона.

Я воспользовался легкомысленным вопросом и, отступив на шаг, стал откровенно разглядывать девушку, заставив ее покраснеть. Сам я тоже смутился, хотя и строил из себя бывалого. Она повзрослела и стала очень красива. Поэтому быть, как прежде, просто одноклассниками мы почему-то уже не могли… В школе она носила косы с неизменными белыми бантами. Эти банты я помню с первого класса. Пожалуй, нет на свете мальчишки, который не дергал бы девчонок за косы и не развязывал им банты, и нет девчонки, которая не страдала бы за свои косы… Дина тогда догоняла меня и в отместку колотила кулачками по спине, по голове. А однажды вцепилась мне в волосы и давай их безбожно драть. Я заорал: «Больно»! — «А мне, думаешь, не больно? Не больно?» — твердила она. Отучила.

Сейчас бантов нет. Густые светлые волосы почти до пояса, они вольно струятся по плечам, по груди.

Наверно, и я за три года изменился — и она, должно быть, тоже удивляется, украдкой рассматривает меня, сравнивает с тем — десятиклассником…

От этой мысли стало очень приятно. И немного грустно: мы становимся совсем взрослыми. И чем больше взрослеем, тем быстрее почему-то бежит время…

— Умм… я бы не сказал, что в худшую, — наконец ответил я.

Дине это было очень лестно, но она поспешила переменить тему, от греха подальше:

— В школу не заходил?

— Нет еще. А кто из наших здесь?

— На каникулы многие приезжали. Но почти все уже разъехались. Приходи на танцы. Там, может, встретишь кого-нибудь.

— А ты сейчас откуда?

— С работы. Суббота, короткий день.

— А кем работаешь?

— Секретарем в сельпо.

— Где ты в прошлом году была в это время?

— Ездила поступать… На следующий год еще попытаюсь. Если не поступлю, уеду куда-нибудь…

Духота стояла невыносимая. Я предложил пойти искупаться. Когда-то у нас было традицией в последний день учебного года с последнего урока удирать всем классом на речку.

Мы ушли подальше, чтобы не слышать визга «пескарей» — пацанвы, кишащей и в воде и на песке. Облюбовали широкий спокойный плес. Сверху вода была теплая, нежная, как парное молоко, а чуть глубже — холодная. Мы нарвали два больших снопа куги, легли на них, как на понтон, и отдались почти незаметному течению. Куга под нами прогнулась, и мы лежали в этом ложе, невольно прижимаясь друг к другу. Плыли молча и, чтобы скрыть охватившую нас робость и скованность, с серьезным видом вглядывались в никуда. Кругом стояла такая тишина, какая бывает только на пустынной реке. Над головой легкое, вылинявшее от жары небо без единого облачка, сквозь стебли куги приятно щекочет вода.

— Какая тишина, — прервал я молчание. — Как на границе. Пойдешь в дозор — ночь, горы, лес. И тихо-тихо. Только здесь тишина какая-то ленивая. Благодушная. А там — строгая.

Дина повернула ко мне лицо и как-то странно поглядела.

— Что ты так смотришь?

— Завидую!.. Почему я не родилась мальчишкой?

Лицо ее сделалось упрямым.

— Но я все равно… Уеду куда-нибудь в Сибирь на стройку. Или пойду в стюардессы. Или в торговый флот.

— Кем?

— Радисткой. Или хотя бы поваром. Двоюродная сестренка плавает на сейнере буфетчицей. Уже побывала в Италии, в Египте, заходили на Берег Слоновой Кости. Сувениров навезла! Вот это, я понимаю, романтика!

— А ты знаешь, что романтичное только на первый взгляд кажется голубым и зеленым? Миклухо-Маклай у папуасов — романтично? А на самом деле его романтика состояла из тропической лихорадки, незаживающих язв и перспективы быть съеденным дикарями. Или Колумб: солонина в бочках, протухшая вода да цинга. Вблизи романтика — это будни. Согласно закону: чем романтичней, тем однообразней будни. Поэтому часто людям, вкусившим этой самой романтики, самое романтичное — это должность секретаря в сельпо и баня с парной, работающая без выходных. И тогда в тысячу первый раз рождается афоризм: «С меня хватит романтики».