Вольнолюбивые швейцары и «Черный понедельник» - Далия Трускиновская

Всю жизнь он проработал на одном из тех крупных латвийских предприятий, чья продукция разлеталась по всему СССР, а от заказов отбоя не было. Сейчас оно перебивается с хлеба на квас, а у собеседника — внук и две внучки, способные ребятишки, обидно было бы, если бы им пришлось, окончив школу, остаться без образования.

Беседа велась на русском языке. Это уже не первый случай, когда латыши среднего и старшего возраста обращаются ко мне по-русски, а на мои попытки перейти на государственный язык отвечают — не надо, мне хочется поговорить с вами вот так, я смолоду так привык (привыкла), я прекрасно все помню…

Так вот, в свое время собеседник отдал детей в русские школы, десять лет назад — внуков. И он, технарь и коренной заводчанин, не хочет, чтобы они переучивались по-латышски. Он хочет, чтобы внуки получили образование на солидном языке, у хороших преподавателей. И собеседник всеми правдами и неправдами старается увезти внука с внучками в Германию. Там они станут не пограничниками, полицейскими и таможенниками, а инженерами и конструкторами — такими, какие еще десять лет назад были гордостью Латвии.

Я пожелала удачи человеку, у которого хватает мужества отказаться от исторической роли вольнолюбивого швейцара и спасти от нее свое семейство.

Мейден решил издавать свою газету!

Когда столь продуманное решение принимает человек, от раза до раза успевающий забыть, как включается компьютер, и пишущий слово «Европа» через два «п», то самое время напомнить ему про его возраст и материальную зависимость от мамы.

Но я не стала этого делать.

Давным-давно, когда я затевала собственные глупости, рядом был взрослый человек, который не тыкал меня носом в мой возраст, а указывал пути для реализации и даже знакомил с нужными людьми. Это был главный режиссер Рижского цирка Григорий Семенович Ломакин. И я росла с сознанием, что можно и нужно рисковать, и набила необходимое количество шишек, и не ворчу теперь, сидя у разбитого корыта, что вот, мол, были благие порывы, но проклятые взрослые задавили их в корне. Григорий Семенович отнял у меня, сам того не планируя, замечательную отговорку на случай несложившейся судьбы, за что я ему по сей день благодарна.

Итак, Мейден решил издавать газету под названием «Черный понедельник». Почему не вторник? Сам он с ходу объяснить этого не сумел, а потом я уж и не спрашивала. Все-таки оба слова вполне литературные, он мог придумать и чего похуже…

Первые материалы для этого издания повергли меня в ужас.

Мейден очень своеобразно писал тогда о рижских рок-группах. Четверть материала он посвящал количеству и качеству выпитого группой спиртного, половину — пьяным и похмельным похождениям, а остальное — так и быть, музыке.

Но воспитывать двухметровое дитя я не стала. Я нашла для него других воспитателей. И пересадила его со своей шеи на шею к Валькирии и PQ-17. Они тоже слушают эту невыносимую музыку, они тоже носятся с кассетами и компакт-дисками, но если втык сделаю я — Мейден спишет его за счет старческого брюзжания, а если они — дитя задумается.

И эти трое поладили-таки друг с другом. Вскоре Мейден приволок и четвертого.

Он принес глубоко ностальгический монолог, написанный почти без орфографических ошибок. Автор тосковал по временам, когда комсомол организовывал досуг молодежи, а шустрые тимуровцы творили добрые дела. Подписано было — Конь Екабштадский. Я вчиталась — вроде не стеб…

— Мейден! — грозно сказала я восемнадцатилетнему редактору. — Разве для того, чтобы взять палатку, выехать на два дня в лес и поиграть там в мячик, непременно необходим комитет комсомола? А если Конь тоскует по временам тимуровцев, так пусть присмотрит по соседству одинокую бабку и раз в неделю приходит к ней помыть полы. Кстати, лично я ни одного тимуровца в глаза не видывала.

Очевидно, Мейден передал Коню это предложение — тот отозвал ностальгический материал. Зато нашел для себя другое занятие — стал коммерческим директором «Черного понедельника». Я привычно ужаснулась — но Мейден наконец-то сказал, что Конь учится на юриста. Ну, ладно…

Стало быть, Валькирия взяла на себя поэтическую сторону дела — тексты прославленных групп и их переводы на русский язык. PQ-17 принес свои литературные опусы и материал о какой-то группе, написанный вполне профессионально. Мейден сделался как бы ответственным за местную музыкальную жизнь и верстку. Конь Екабштадский отыскал недорогую типографию и стал изыскивать возможности для распространения «Черного понедельника». Мой компьютер тоже сделался как бы членом редколлегии. Покопавшись в памяти, мы нашли подходящие стихи, эпиграммы, сатирические миниатюры разных авторов — на случай, если нужно будет затыкать возникшие при верстке дырки. Сама я добровольно и опрометчиво взялась за корректуру.

И интуиция блистательно подвела меня. Я полагала, что Мейден и компания сломаются на первом номере. Дудки — они уже готовят к печати шестой!

Тираж издания — тысяча экземпляров, на бумагу, верстку и печатание уходит латов шестьдесят. И они выпускают газетку в складчину.

Я не стала на них давить — мол, стиль, мол, приличия… Дети решили делать газету для себя — и мы, взрослые, хоть в лепешку разобьемся, а не угадаем, чего им от прессы надо, а они знают это изначально.

Им напрочь не нужна политика. Если учесть, что наши крупные газеты все еще помещают на первые полосы материалы о новом галстуке президента и тому подобных событиях, то я детей понимаю. Им не нужны тяжеловесные экономические статьи. Реклама всякой дорогостоящей дряни им тоже не нужна. Они отсекли то, что никто из тусовки заведомо читать не будет. И получился эмбрион русского латвийского музыкально-литературного журнала.

Когда мы с PQ-17 тащили через весь город купленные мной книжные полки, то много о чем потолковали. Он как раз опубликовал загадочно-мистический опус без сюжета, персонажей и главной идеи — сплошное настроение. И сам понимал, что делать этого не следовало…

Я поинтересовалась, а что у него еще имеется на продажу. Оказалось — второе такое же произведение. И железный PQ-17 сам, без намеков, усомнился в его качествах.

— Однако опубликовать нужно, — сказала я. — Видишь ли, когда у писателя или журналиста лежит в столе что-то написанное от души, но неопубликованное, это мешает ему создавать новые вещи. А когда избавишься от всего старья — остается лишь творить! Понял?

Я не знаю, что он там такое понаписал. Но пусть избавится от всего скверного, что вылилось на бумагу, и забудет о нем! Равным образом и Мейден пусть вдоволь наговорится о пиве и девушках. Это необходимо, чтобы количество переросло в новое качество. А если не будет количества — чему тогда перерастать?

В мою дверь трезвонит подвыпивший сосед. Ему нужен лат. И я вру сквозь щелку, что все деньги отдала в долг и так далее. Это ложь во спасение — возьмет-то сосед, а возвращать — его матери из тридцатилатовой пенсии. Она сама меня об этом попросила.

Соседушке чуть за тридцать. На таких мужиках пахать можно. Однако он который год без работы. Почему? А потому, что валяться перед телевизором приятнее, чем взять в руки учебник и сдать треклятый экзамен по латышскому языку. Без свидетельства о знании госязыка на работу не берут.

И это не первый случай, когда тридцатилетний умственно и физически здоровый человек пасует перед необходимостью сесть, простите, на задницу и загрузить в башку знания. Десять лет назад перед этим поколением были открыты все пути-дороги. Оно твердо знало, что общество должно обеспечить непыльной работой и достаточной зарплатой! Оно по сей день это твердо знает… И, очевидно, ждет этого.

Недавно я была на Центральном рынке. Там старые склады переоборудовали под торговые залы и предлагают турецкий ширпотреб. И в коридоре обнаружила чемпионку Латвии по культуризму Жанну Орехову. То же самое поколение, то же самое изумление перед изменившимися условиями существования, но тут хоть работу удалось найти — при платном туалете. Молодая женщина, которая могла бы получать неплохие места на международных чемпионатах, взимает с дам по десять сантимов и выдает туалетную бумагу.

Люди позволили сделать себя безработными или заставить заниматься малопочтенным делом. Люди позволили сломать себя. Их подсекли на взлете, и они уже не находят сил разогнуться, взять себя в руки, переломить судьбу. Как будто в тридцать лет жизнь окончилась…

Они уже поняли, что надеяться не на кого. И еще не доросли до мысли, что надеяться только на себя — не так уж плохо. Правда, это не способствует чувству ответственности перед страной, где живешь. А разве раньше они знали эту ответственность?

Я не хочу называть их потерянным поколением. Среди тридцатилетних все же немало бизнесменов. Но что такое бизнес в Латвии? Модель «Купи-продай». Недавно я в Волгограде обнаружила на прилавке латвийское молоко с клубничным вкусом. У нас оно стоит в универсаме сорок пять сантимов пакет (семьдесят семь центов, если калькулятор не врет, или примерно четыре с половиной тысячи российскими). Значит, отпускная цена по меньшей мере вдвое ниже. В Волгограде — восемь с чем-то тысяч. То есть по дороге от фирмы-производителя до российского покупателя оно вздорожало в четыре-пять раз. Через сколько же рук оно прошло, прежде чем сделалось на российском рынке неконкурентоспособным? Вот это и есть бизнес по-латвийски.