Как работает стихотворение Бродского - Лев Лосев

Образ мира в первой главе поэмы строится по схеме пространственных отношений. Квартира, с ее тишиной, теплом, лампой с абажуром, отделена от внешнего мира завешенным окном, семья героя занята своими делами: «Мать штопала багровые носки. / Отец чинил свой фотоаппарат. / Листал журналы на кровати брат, / а кот на калорифере урчал» (I; 167). Но за окном начинается «простор для неизвестных сил» (I; 167), сфера мрака, метели, неприятного городского шума: скрипа, дребезжания, шуршания. Первое, что увидит герой, подняв штору, это сцена погони постового за убегающим пьяницей. А в квартире открывается еще одно «окно» — зеркало, выход в третье пространство. Сцена перед зеркалом ассоциируется с универсальным мотивом ворожбы, гадания о будущем, двойственности человеческой натуры — наконец, проникновения неизвестных сил извне.

Они не замедлят появиться, вторгаясь в уютный с виду мир квартиры, сперва незримые, но способные изнутри запереть дверь, чтобы помешать герою уйти из дому, к чему он готовился, заявив в самом начале своего повествования: «В сочельник я был зван на пироги» (I; 165). Уходу героя из родительского дома[9] препятствует странное, необычное видение: в обоях на стене виден мел, раздается хрипение часов, игла выпадает из рук матери и устремляется вверх, под потолок, а в потонувшей в полумгле и мраке комнате вдруг появляются растущие из глаз деревья:

Деревья в нашей комнате росли!ветвями доставая до землии также доставая потолка,вытряхивая пыль из уголка,но корни их в глазах у нас вились,вершины в центре комнаты сплелись.

я вглядывался в комнату трезвей,все было лишь шуршание ветвей,ни хвоя, ни листва их не видна,зима была для них соблюдена,но ель средь них, по-моему, была,венчала их блестящая игла.

Два дерева у матери из глаз,по стольку же у каждого из нас,но все они различной высоты,вершины одинаково пусты,одно иглу имело на конце.У каждого два дерева в лице.(I; 1 70)

Все это видение длится недолго, засов обратно открывается, штора, как будто кем-то задетая, развевается на окне, игла возвращается в руки матери, но в прихожей звонит телефон, и герой, прежде чем уйти из дому, снимает трубку и слышит длинную серию угроз, обращенных уже не к нему одному, но к неопределенным «вам». Таинственный голос продолжает свой монолог даже тогда, когда герой опускает трубку на рычаг и выходит из комнаты:

— Не будет больше праздников для васне будет собутыльников и ваз

не будет вам на родине жильяне будет поцелуев и белья

не будет именинных пироговне будет вам житья от дураков

не будет вам поллюции во сныне будет вам ни лета ни весны

не будет вам ни хлеба ни питьяне будет вам на родине житья

не будет вам ладони на вискине будет очищающей тоски

не будет больше дерева из глазне будет одиночества для вас

не будет вам страдания и злане будет сострадания тепла

не будет вам ни счастья ни бедыне будет вам ни хлеба ни воды

не будет вам рыдания и слезне будет вам ни памяти ни грез

не будет вам надежного письмане будет больше прежнего ума

Со временем утонете во тьме.Ослепнете. Умрете вы в тюрьме.

Былое оборотится спиной,подернется реальность пеленой.(I; 171–172)

Разгадку всех этих странных видений, всей фантастики в первой главе и хаотического потока сознания во второй, нетрудно найти в круге чтения молодого Бродского. Список важных для поэта и оставивших след в его сознании книг, прочитанных им в конце 50-х — начале 60-х годов, можно восстановить на основе данных им интервью и автобиографической прозы. В разговоре с Дэвидом Бетеа[10] Бродский сказал: «Дело в том, что за один год моей жизни — думаю, это был 1963-й или 62-й, такой annus mirabilis, — я одновременно прочитал три книги: «Махабхарату», '«Божественную комедию», Ветхий и Новый Завет». Из философов, которые, по признанию поэта, тогда повлияли на становление его личности и мировоззрения, Бродский называет Бертрана Рассела, Льва Шестова, Серена Кьеркегора, из поэтов Евгения Баратынского, Осипа Мандельштама или, точнее, его первую книгу стихов «Камень», Марину Цветаеву, Бориса Пастернака, Джона Донна.

В «Зофье» поэт как-то по-детски радостно, даже расточительно, пользуется этим богатством, на лету схватывая суть прочитанного и храня детали, чтобы в свое время найти для них необычную оправу. Откуда же, если не из книг библейских пророков, взяты те строфы поэмы, в которых находим предзнаменование странных и грозных событий. У Бродского читаем: «Уста мои разжаться не могли, / в обоях на стене явился мел, / от ужаса я весь окостенел» (I; 170). Строки эти, и особенно «мел на стене», несомненно имеют свой первоисточник в книге пророка Даниила: «В тот самый час вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога царского… <…> Тогда царь изменился в лице своем: мысли его смутили его, связи чресла его ослабели, и колена его стали биться одно о другое» (Даниил, 5, 5–6).

Особого рассмотрения заслуживает полный угроз телефонный монолог неизвестного лица, завершающий первую главу поэмы. Заметим, что поэт отказался здесь от знаков препинания и применил другой вид строфы (двустишия после сплошных сестин), что должно обратить внимание читателя, так же как и особый ритм анафор и синтаксических повторов, визуально выделивший концовку поэмы.

Весь этот монолог можно, конечно, признать лишь композиционным аналогом начала главы, т. е. наблюдаемой в окно уличной сцены погони постового за пьяницей, но, вместе взятые, следует отнести к фактам биографии автора, т. е. аресту Бродского органами КГБ в конце января 1962 года и четырехдневному пребыванию молодого поэта в одиночке следственной тюрьмы[11], не говоря уже о постоянной слежке и анонимных телефонных звонках, в которых нередко употреблялись эпитеты вроде «жидовская морда»[12]. Кажется, однако, что за этими угрозами таится еще что-то, более глубокое, личное и символически связанное также и с «приглашением на пироги», с последствиями ухода из дому, с каким-то предстоящим герою, но пока неясным для читателя выбором, поведением и испытанием.

Голос из телефона имеет силу зловещих предсказаний, и даже проклятий, и, думается, есть в этом монологе кое-что от «голоса с неба» к царю Навуходоносору: «И отлучат тебя от людей, и будет обитание твое с полевыми зверями; травою будут кормить тебя, как вола, и семь времен пройдут над тобою, доколе познаешь, что Всевышний владычествует над царством человеческим и дает его, кому хочет!» (Даниил, 4, 27). Кажется, что Бродский также использовал здесь и сумел удачно стилистически претворить строки из книги библейского пророка Осии, в чем можно убедиться, сопоставив оба текста:

«1 Не радуйся, Израиль, до восторга, как другие народы, ибо ты блудодействуешь, удалившись от Бога твоего: любишь блудодейные дары на всех гумнах.

2 Гумно и точило не будут питать их, и надежда на виноградный сок обманет их.

3 Не будут они жить на земле Господней: Ефрем возвратится в Египет, и в Ассирии будут есть нечистое.

4 Не будут возливать Господу вина, и неугодны Ему будут жертвы их; они будут для них как хлеб похоронный: все, которые будут есть его, осквернятся, ибо хлеб их — для души их, а в дом Господень он не войдет.

5 Что будете делать в день торжества и в день праздника Господня.

6 Ибо вот, они уйдут по причине опустошения; Египет соберет их, Мемфис похоронит их; драгоценностями их из серебра завладеет крапива, колючий терн будет в шатрах их.

<…>

10 Как виноград в пустыне, я нашел Израиля; как первую ягоду на смоковнице, в первое время ее, увидел я отцов ваших, но они пошли к Ваалфегору и предались постыдному, и сами стали мерзкими, как те, которых возлюбили.

11 У Ефремлян, как птица, улетит слава: ни рождения, ни беременности, ни зачатия не будет.

12 А хотя бы они и воспитали детей своих, отниму их; ибо горе им, когда удалюсь от них!

13 Ефрем, как я видел его до Тира, насажден на прекрасной местности; однако Ефрем выведет детей своих к убийце.

14 Дай им, Господи: что ты дашь им? Дай им утробу нерож- дающую и сухие сосцы.

<…>

17 Отвергнет их Бог мой, потому что они не послушались Его, — и будут скитальцами между народами» (Осия, 9, 1 — 17).

Наиболее загадочным, неясным местом первой главы несомненно является странное видение деревьев, растущих из глаз четырех присутствующих в комнате членов семьи, но, кажется, здесь надо искать второй из упомянутых Бродским источник, т. е. «Махабхарату» и «Бхагавадгиту». Именно эта последняя древнеиндийская философская поэма помогает нам раскрывать смысл таинственной сцены в квартире героя «Зо- фьи». В начальных строфах 15-й главы «Бхагавадгиты» находим описание сакрального фигового дерева (ашваттха), символизирующего мир несовершенный, подлежащий необходимости постоянного рождения и смерти.