Кислородный снег - Мари Розенталь

– В чём дело? Нам же сказали…

– Не волнуйся, – перебил он меня, – всё нормально.

– В каком смысле нормально? Ты что, хочешь по новой сюда идти?

Он развернулся в мою сторону, сделал шаг в направлении к бункеру, но, поняв, что я, видимо, хочу довести это нехитрое поручение до конца, сказал: – А ну марш назад.

И пускай я всё ещё не понимал, по какой причине Лэнс вдруг решил поступить так, и пускай это непонимание меня злило, исключительно потому, что у меня не было ни единого желание вновь подниматься на поверхность ни завтра, ни сегодня, я развернулся, да пошёл. Потому что в обыкновенной жизни я вообще не смог бы в аналогичной ситуации слово поперёк сказать. А так же, полагаю, что здесь сыграла свою роль перспектива поскорее вернуться в убежище, которая всё-таки для меня оказалась более приемлемой, чем лишние пару минут нахождения на поверхности.

Как и ожидалось, в бункере нас с подобным моему вопросом нас встретил мой отец.

– Ох, знаете, мистер Лейн, – заговорил Лэнс едва ли сняв шлем своего костюма, – эти контейнеры действительно чертовски тяжёлые!

Я знал, что он врёт, но вставлять своё слово сейчас, когда я уже вернулся в бункер, из которого выходить больше в мои планы не входило, не было.

– Но если Вам так нужен третий, – продолжал он, – то мы, так и быть, метнёмся ещё разок за ним, но только завтра, если позволите. Да ведь? – с этими словами он посмотрел на меня с лицом человека, изображавшего очень плохо скрываемый энтузиазм. Здесь мне тоже было нечего сказать.

– Если отцу так нужно, пусть сам с тобой идёт, – сказал я Лэнсу, когда мы переодевались.

Он еле заметно кивнул, смотря куда-то в пространство, затем буквально вмиг оказался передо мной на очень малом расстоянии, явно желая, чтобы я на него посмотрел. Но я в лицо никогда и никому смотреть не умел, а поэтому сделал вид, будто не замечаю его, хотя, так как здесь всё было очевидно, с моей стороны это было глупо.

– Может, ты мне всё-таки расскажешь, к чему была эта вчерашняя эпитафия жизни?

– Ты в своём уме? Какая эпитафия? Да мы с тобой едва парой слов обменялись.

– Ах, парой слов, значит? И, выходит, в эту "пару слов" ты особо никакого смысла не вкладывал, а?

– Я был бы очень признателен, если бы ты задал вопрос более конкретно, или хотя бы обозначил проблему.

Я говорил в обычной своей манере, как если бы ничего не происходило, но мне показалось, что мои слова прозвучали для Лэнса в каком-то роде надменно, вследствие чего он решил их проигнорировать и продолжил:

– Тогда я скажу, что они значили для меня. В тот момент, когда мы попали сюда, я не знал, что всё будет так… Однозначно. Так незаметно. Настолько незаметно, что практически никто не узнает об этом заранее. Настолько заранее, чтобы оказаться готовым к этому бедствию. Но с каждым днём, следя за показателями процентного содержания воздуха на поверхности, я понимал, что всё это необратимо. И человеку больше нет места на Земле. А если нет места человеку… Значит нет места и нам здесь!

Услышав, как на удивление нелегко ему дались последние слова, я всё-таки решил на него взглянуть и понял, потому как он прикрыл глаза и чуть отвернул голову от меня, что он с трудом сдерживает слёзы, чтобы закончить свой монолог.

– Но знаешь, – продолжал он, потерев глаз рукой, – одно дело – это думать, в глубине души надеясь, что ты всё усугубляешь, что дела не так уж и плохи, как кажутся, – он закусил губу и чуть-чуть хихикнул, опять же, видимо, чтобы не сорваться на плачь, – но совсем другое дело, когда ты слышишь это из чужих уст. То, в чём сам боишься себе признаться до конца, то, что никто не решается сказать, тоже как бы надеясь, что оно не до конца реально, но может в миг таким оказаться, если произнести это вслух. Человек, жизнь, надежда, цель – все эти слова уже не имеют никакого значения. Никакого смысла. Всё. Осталось только одно слово – безысходность. Оно одно единственное.

Тут Лэнс замолчал на мгновение. Плакать ему явно расхотелось. На меня он сейчас не смотрел, но смотрел куда-то в пространство отчуждённым и безразличным взглядом, но теперь смотрел на него я, тоже утратив всякую смущённость и не чувствуя ничего.

– И теперь от каждого вздоха, который удерживает меня в этой жалкой инсценировке жизни, меня тошнит. Здесь нет людей. Их здесь уже и не должно быть. Это противоестественно. И это должно закончиться. Завтра мы уйдём.

Лэнс был как раз в том состоянии, в котором я так желал оказаться. Он стремился в объятия смерти, я видел это по его глазам, в которые теперь мог смотреть прямо.

– Тогда почему ты не хочешь сделать это здесь? Неужели из-за наших родителей? С тех пор как моральная сторона вопроса двух разлагающихся тел в соседней комнате не особо заботит тебя, то что, в таком случае, помешает им вынести наши трупы на поверхность?

Я тут же пожалел о сказанном, так как, в виду моего высокопарного, но не контролируемого, слога Лэнс мог этот вопрос трактовать как насмешку над всем выше им сказанным. И что было бы, наверное, лучшим исходом. Так и, в дурном случае, он мог бы согласиться со мной и предложил бы, например, перерезать себе вены, что было бы, конечно, процессом долгим и ужасно болезненным…

– Не глупи, – прервал мои размышления Лэнс, – так как способов умертвиться в этих проклятых стенах, кроме как вскрыться здешним подходящим инструментом я не вижу, то существовала бы вероятность спасения. Нас обоих или кого-нибудь одного из нас, неважно. Во-первых, процесс это не такой уж и лёгкий. Для того, чтобы действительно перерезать вену, требуется не мало усилий, а учитывая то, что до неё нужно ещё и добраться путём кромсания плоти рук, сделать это ещё сложнее. Ну и, во-вторых, потерять сознание, очевидно, можно ещё до того, как ты доберёшься непосредственно до самой вены и в таком состоянии сможешь протянуть довольно долго. Ну, в нашем случае уж точно вполне долго для того, чтобы нас нашли и успели остановить кровь до того, как из нас её выльется достаточно для летального исхода.

Я с облегчением вздохнул, когда понял, что он откажется от этой идеи. Также, его будничный тон в контексте разговора о самоубийстве, напомнил мне, что образ современного подростка невозможно было вообразить себе без шуток и всяких двусмысленных фраз, отсылающих к суициду. Мне вдруг стало интересно, что они чувствовали