Пират (сборник) - Лев Брандт

Грохоча и храпя, мчатся кони. Кольцами завились пристяжные. У коренника круторебрый стан. Сухие, короткие ноги. Шея тонкой лентой изогнулась под высокой дугой. Небольшая, точеная голова с огненными навыкате глазами. Тройка хорошо съезжена. Ноги коней отбивают равномерный ритм. У Сеньки от быстрой езды захватывает дыхание. Холодный ветер колет и щиплет лицо. Сенька молодцевато тряхнул головой и, приоткрыв рот, набирает воздух. Еще секунда – и лихой ямской присвист покатится, переливаясь, по снежной равнине. Но вот большой ком снега с размаху ударяет его в лицо и залепляет рот, и мгновенно холод, как петлей, сдавил горло. Сенька задохнулся и озяб. Окоченели руки. Пальцы уже не чувствуют больше вожжей. Тройка подхватила и понесла. Сенька испуганно оглянулся на седока. Сильно кидает и трясет сани. Седок, Лысухин, сидит неподвижно, ничего не замечая. У него низко на лоб надвинута шапка и поднят воротник. Сенька хочет крикнуть: «Помогите!» – и не может.

Тройка шарахнулась в сторону, ковровый возок летит под ухаб. Падая, Сенька заметил, что посредине дороги в луже застывшей крови, ничком, лежал человек.

«Отец», – узнает лежащего Сенька. И в то же мгновение летит кувырком.

Сенька очнулся. Сел и долго не мог понять, что с ним и где он. Руки нащупали сено. Сено набилось в рот, уши и за рубашку. Сенька окоченел от холода. «Приснилось», – догадался и обрадовался он. На стене раскачивался фонарь, освещая внутренность товарного вагона, связки сена, мешки с овсом и Браслета II, привязанного за перегородкой. Колеса, лязгая, стучали по стрелкам. В открытом люке мелькали огни фонарей.

Поезд, в котором трехлетний Браслет и семнадцатилетний Сенька ехали на выучку к знаменитому наезднику, подходил к Петербургу.

Скоро незнакомые люди выгрузили Браслета и повели на новое место. Город еще только просыпался. Но Сеньку и Браслета он глушил шумом и пугал суетой. Браслет шарахался на каждом шагу и, сдерживаемый с двух сторон на поводах, шел, неловко переступая застоявшимися ногами. Сенька вздрагивал от каждого автомобильного гудка и испуганно водил по сторонам глазами. Казалось, что у него вот-вот, как у Браслета, задвигаются от испуга уши.

Скоро их привели на огромный двор, в глубине которого расположились ряды кирпичных красных конюшен. Конюшни и двор Сеньке напоминали завод. Городской шум сюда едва докатывался. По широкому кругу водили взмыленных лошадей. В конюшнях лошади хрупали корм.

Браслета поставили в просторный, светлый денник, сияющий чистотой и порядком. Браслет вертелся по деннику, недовольно фыркал и пытался заглянуть в широкое – на полстены – окно. Сеньку отвели в общежитие. В комнате, величиной с денник, в ряд стояло полтора десятка кроватей-топчанов. Сенька устроился в углу на полу. Вечером, когда возвратились с работы конюхи, оказалось, что этот угол уже занят. Тогда Сенька переселился к самой двери. На пол бросил мешок, набитый сеном, а взамен одеяла ему дали старую, но не очень дырявую попону, насквозь пропитанную лошадиным потом. Из дверей дуло. В потемках сожители часто натыкались на Сеньку и не раз больно давили ему руки и ноги. Сенька терпел и не жаловался, но как-то сильно подвыпивший конюх, споткнувшись о спящего Сеньку, свалился и зашиб себе ногу. Поднявшись, он сгреб Сеньку за ворот и вынес за дверь вместе с потрохами – мешком и попонкой. Над мальчиком сжалился ночной сторож конюшни Рыбкин и приютил его до утра.

С этой ночи и началась дружба Рыбкина с Сенькой. Рыбкину перевалило за восемьдесят. В прошлом Рыбкин – один из лучших русских наездников. Теперь очень трудно было бы представить его в этой роли. Никогда не отличавшийся большим ростом, он к старости сморщился и стал еще меньше. Зимой и летом ходил он в высоких, не по росту больших валенках, плисовых шароварах, в тиковом пиджачке и картузе с большим козырьком, в праздничные дни надевал еще добротный синий казакин, крытый гвардейским сукном. Картуза он никогда не снимал. Лицо у Рыбкина маленькое, сморщенное, но всегда чисто выбритое. На этом маленьком, обыкновенном лице одна запоминающаяся «деталь» – усы. Это были самые обыкновенные усы, в меру длинные, свисающие книзу. Но у старика была дурная привычка: непрерывно жевать. Жевал он даже во сне, медленно, непрерывно двигая губами. По движению усов Сенька скоро научился безошибочно узнавать настроение старика. Если усы двигались быстро – значит, старик был чем-то недоволен и сердился. При хорошем настроении усы путешествовали плавно, не спеша, с задержками на конечных пунктах маршрута. Со стороны казалось, что усы живут своей особенной, отдельной от Рыбкина жизнью.

Вечером в конюшне было уютно и тихо. Только из денников доносился монотонный хруст да по временам глухо во сне ржала лошадь. Угольная лампочка над ларем освещала красноватым светом часть коридора и решетки ближайших денников. Рыбкин подсаживался на ларь и рассказывал Сеньке бесконечные истории о лошадях, наездниках или надевал на нос очки и медленно, с паузами после каждого слова, читал вслух старые номера спортивных беговых журналов. Чтение часто прерывалось длинными разъяснениями и воспоминаниями. Так Сенька незаметно усвоил много ценных сведений по беговому делу.

За свою жизнь Рыбкин побывал на гастролях почти во всех крупных городах Европы, но помнил их плохо. Для оценки городов у него было одно незыблемое мерило: качество бегового грунта и круга. Он мог описать самым подробным образом, с мельчайшими деталями, устройство всех беговых дорожек, на которых он когда-либо ездил. Помнил их размер, грунт, устройство виражей.

Всю жизнь Рыбкин провел в конюшне. Начав карьеру конюшенным мальчиком, он постепенно дошел до старшего конюха, помощника наездника и, наконец, наездника. Состарившись, он продолжал тот же путь, но уже в обратном порядке, и напоследок утвердился на низшей ступеньке служебной лестницы – ночным сторожем конюшни.

Он был одинок и без лошадей и конюшен жить не мог. Он знал всех наездников не только России, но и Европы и еще лучше знал родословные лошадей.

Осмотрев и ощупав Браслета II, старик заявил, что из жеребенка должен выйти большой толк, и, помолчав, добавил:

– Ежели не сломают раньше времени, черти.

Через несколько дней после приезда, утром, когда Сенька чистил Браслета, в денник вошел широкоплечий, высокий человек. Ему было лет тридцать с небольшим. На румяном, гладко выбритом лице сидели большие серовато-голубые глаза. Нос крупный, а из-под мясистых губ выглядывали широкие, редкие зубы. Вперед выпирал крепкий, тупой подбородок. Сенька уже знал, что это знаменитый наездник Африкан Савин. Он остановился в дверях и несколько минут наблюдал за работой Сеньки. Сенька кончил чистку. Тогда наездник вошел в денник и рукой в белой перчатке провел по шерсти Браслета. На перчатке не осталось ни пылинки. Шерсть блестела и отливала медью.

– Собери, – приказал Африкан.

Сенька быстро накинул сбрую. Наездник внимательно следил за работой. Он стоял в дверях и не подумал посторониться, когда Сеньке понадобилось выйти из денника. Сеньке пришлось протиснуться в узкую щель.

– Покажи удила, – сказал Африкан.

Удила ему не понравились. Он заставил Сеньку принести целую связку удил и выбрал одни, толстые, обшитые замшей.

– Запомни, эти будут ходить на нем. Бинтовать не надо, – остановил он Сеньку.

– А напятники? – осмелился спросить Сенька.

– Не надо.

– Нагавки?

– Нет.

Лошадь была собрана.

– Веди! – скомандовал наездник.

Конюшня была недалеко от ипподрома. Свернули в широкий тупик Николаевской улицы. Слева настежь открытые ворота с резными лошадиными головами наверху. Браслета и Сеньку привели сюда в первый раз.

В упряжном сарае Браслета запрягли в качалку. Африкан шагом въехал на круг.

Вороных, гнедых, серых лошадей тренировали на кругу. Увидев их, Браслет вытянул шею и радостно заржал. Свернули на главную дорожку. Савин пустил Браслета тихим тротом. Жеребенок шел, сильно приседая на задние ноги и приплясывая на ходу. Большой плац с мятущимися во все стороны лошадьми ему явно понравился. Он вертел головой и ржал не переставая. Осторожно натянулись удила. Браслет почувствовал незнакомую руку и недовольно затряс головой. Мимо, храпя и разбрызгивая пену, пронесся крупный вороной жеребец. Браслет вздрогнул, как от удара, и рванулся следом. В ту же секунду, без рывка, плавно натянулись вожжи и больно впились в углы рта удила. Браслет осел на задние ноги и затоптался на месте. Савин ослабил вожжи и щелкнул языком. Браслет не шел. Савин подождал. Простояв с минуту, Браслет сам двинулся вперед, забирая ход и прося вожжи. Тяжелая, словно железная рука держала концы вожжей и вжимала удила в рот. Браслет рвался вперед, тянул, но мог идти только вразмашку. Но вот наездник ослабил вожжи и послал быстрее. Браслет сразу принял посыл и рванулся вперед. Щелкнул секундомер. Тоненькая стрелка сорвалась с места и, четко отбивая ритм, понеслась по кругу. Каждую секунду резкий удар. Каждый удар – миллиметр расстояния на гладком кругу циферблата. Треск пружины ударил по нервам и прозвучал как вызов. В ответ гулко и четко заходило в груди сердце. Каждую секунду удар. Каждый удар – сильный бросок вперед. Каждый бросок – четыре метра на беговом кругу. Молодое, трепетное сердце весело спорит с маленькой металлической пружиной. С каждым пройденным метром у Браслета сильнее бурлит кровь и растут силы. Отставив хвост и вытянув шею, он мчится вперед. Пятьдесят шесть раз прыгнула стрелка и почти обернулась вокруг оси. Ровно полкруга прошел жеребенок. Легкий нажим пальца на пружинку – последний резкий щелчок, и стрелка послушно замерла. Браслету трудно остановиться. Савин уперся ногами в проножки и тянет к себе. Удила впились в рот, рвут губы и задирают голову. Ноги дрогнули и сдали. Жеребенок покорился и перешел постепенно на шаг. Но сердце не хочет успокаиваться. Оно громко стучит в груди. Савин повернул Браслета и таким шагом съехал с круга.