Сыграй мне смерть по нотам... - Светлана Гончаренко

Самоварову теперь всё время казалось: вот-вот слетит очарование, и вылезет наружу голая, серенькая о нём правда. Вот тогда-то эта волшебная девочка увидит его таким, каков он есть, без прикрас — и умчится из его жизни в небывалые края, в страну эльфов, откуда она наверняка родом и где все так же прекрасны и юны, как она.

— А может, выкупим этот самоварчик, и всё устроится? — предложила вдруг Настя.

— Не в самоварчике дело, а в моей глупости!

— Ну, тогда надо просто всё забыть.

Если бы он умел это делать! Вот Настя, та легко забывала плохое. Самоваров не имел таких счастливых способностей. На мир он смотрел вполне трезво.

Однако Настей он восхищался, особенно когда её не понимал. Они ещё года не были вместе. Иногда Самоваров был уверен, что они созданы друг для друга и на редкость во всём согласны. Но временами выяснялось, что они чужие до мелочей. Например, к коллекции Самоварова Настя относилась с большим почтением. Она любовалась затейливыми старинными вещицами и с удовольствием писала составленные из них натюрморты.

А вот с собственной кухни она антиквариат решительно изгнала. Это случилось в первый же вечер её водворения в самоваровской квартире. Тогда чумной от свалившегося на него счастья Самоваров выставил на стол свою гордость — почти полный сервиз с пасторальными картинками. Настоящий петербургский, ста пятидесяти лет от роду! Темнел сквозь фарфор горячий багровый чай, но Настя пить не стала. Она поднесла чашку к губам и тут же вернула её на блюдечко, тоненькое, как раковинка-перламутровка.

— Что, горячо? — озаботился Самоваров.

— Нет, — вздохнула Настя и потупилась на пастуха в розовых штанах, изображённого на чашке. — Я не могу пить, потому что… У тебя другой посуды нет? Хотя бы эмалированной кружки?

— Зачем? Ты чашку боишься разбить?

— Не боюсь. Просто я не могу пить из чашки… из которой пили покойники!

От изумления Самоваров даже поперхнулся.

— Какие покойники? Где? — спросил он.

— Посмотри на этот ободок, — тихо сказала Настя и коснулась пальцем позолоты, которая окружала нежное жерло чашки. — Видишь, тут каёмка стёрта. Губами!

Действительно, в одном месте ободка жирное золото редело, и проглядывала сквозь него голубоватая фарфоровая проплешинка.

— Это пили покойники! — расширив глаза, прошептала Настя. — Много покойников. Ещё в девятнадцатом веке. Разве ты не понял? Ведь все они уже умерли.

Самоваров был вынужден согласиться: да, все, распивавшие чаи в девятнадцатом веке, уже скончались, а проплешинка в позолоте — след давно истлевших губ. Ну и что?

Однако пришлось порыться в буфете и среди фарфора коллекционного, высокохудожественного, но явно покойницкого отыскать грубый бокал в оранжевый горошек. Настя бокалу очень обрадовалась.

— Хорошо, что я не успел притащить домой псевдоготический диван, что стоит у меня в сарае. Хотел порадовать тебя, Настя, замечательной антикварной вещью, — засмеялся Самоваров.

— Диван? Тоже девятнадцатого века? — ужаснулась Настя.

— Ага. Сороковые — пятидесятые годы. Самая что ни на есть тургеневская эпоха.

— Значит, наверняка на нём кто-то умер. Ты же помнишь: в старых романах почему-то все обязательно умирали на диванах!

— Ничего подобного — в кроватях умирали чаще. Существовало даже выражение «умереть в своей постели», — возразил Самоваров.

— Если дома умираешь, то действительно выходило в постели. Но часто человек приезжал к кому-нибудь в гости, внезапно заболевал горячкой и… Что это, кстати, за болезнь такая — горячка? Теперь только у алкоголиков она бывает, и то белая. А в старину горячкой болели все подряд, особенно от любви… Так вот, гостю с горячкой стелили на таком диване, какой у тебя в сарае, а гость обычно умирал. Известна масса подобных случаев! На твоём диване, должно быть, целая толпа концы отдала — не враз, конечно, а постепенно, по одному. Бр-р-р! Ни за что на него не сяду!

С таким взглядом на антиквариат Самоваров столкнулся впервые и не сразу к нему привык.

Музыкальные вкусы Самоварова и Насти тоже очень разнились.

— Как хорошо! — улыбнулась Настя, когда из Мраморной гостиной донеслись бойкие звуки рояля.

Самоваров только страдальчески поёжился:

— Опять! Это бренчанье доведёт меня до трясучки. Не знаю инструмента противнее пианино. Унылая механическая колотилка! Хуже только капли на темя — так пытали в застенках инквизиции.

— Ты неправ. Прелестный у рояля звук, такой прохладный. Послушай, какая музыка! Согласна, она немного странная, но…

Самоваров прислушался. Да, это не было похоже на то, чем гремели с утра до вечера юные виртуозы из Мраморной гостиной. В музыке он совершенно не разбирался, но понял: играют некое подобие вальса. Из мерно крутящейся гущи звуков пытался выбраться кто-то маленький и хромой — так, во всяком случае, показалось Самоварову. Этот хромой бился о грубые вальсовые колёса, зигзагами и скачками пробивался в сторонку, на воздух, на волю. В последнюю секунду, спасение было близко, он сорвался и, позвякивая, полетел вниз, в самый водоворот. Вальс понемногу стал пробуксовывать, замедлять ход и наконец остановился. Неугомонного хромого тоже больше не было слышно. Последний звук был не звук даже, а тихий металлический бряк — какая-то мелочь выскочила из испорченной, вконец смоловшей всё живое громады.

Вот как! — прошептала тихонько Настя.

Вообще-то Самоваров давно хотел включить свет, но жаль было вставать и выпускать тёплую Настину руку из своей. Темнота этим воспользовалась. Она моментально сгустилась, хотя не было ещё и пяти часов.

— Я ничего подобного раньше не слыхала. Какая музыка! Теперь-то ты не скажешь, что рояль — это колотилка? — опять шепнула в темноте Настя. Словно ей в ответ рояль тут же разразился камнепадом гамм. Колотилка и есть!

Чья же это была музыка? — не унималась Настя.

Самоваров пожал плечами:

— Наверное, этого… как его?..

Фамилии композиторов все до единой улетучились из памяти Самоварова. Один Чайковский задержался и нежно белел морозной бородкой. Впрочем, и не бородка это, скорее всего, а фонарь за окном…

Нет, такого дикого вальса Чайковский написать не мог!

— Ну вот, ты заснул, что ли? Причём тут Чайковский? — встрепенулась Настя и вскочила с колен Самоварова. — Я лучше сейчас сбегаю и узнаю!

Она всегда очень быстро решала, что надо делать, и умела исчезать молниеносно. Она ловко, наощупь выскользнула из мастерской. Её частые шаги стихли в коридоре, а Самоваров всё сидел на том же месте и чувствовал на плечах и шее, где только что лежали Настины лёгкие руки, невидимое, быстро стынущее, зябкое ярмо. Он вспомнил хромого, которого только что смолола вальсовая машина. Очень странная музыка!

А Настя тем временем пробежала длинный коридор, спустилась по лестнице и бесшумно приоткрыла тяжёлую дверь Мраморной гостиной. Из образовавшейся щели посыпались мелкие горошины гамм, до того безуспешно бившиеся в трёхпудовые позолоченные створки.

Настя заглянула внутрь. Мраморная гостиная освещалась экономно, одним слабеньким бра, которое росло из гипсовой розетки над роялем. Рядом висела громадная картина кисти академика Миллера. Она изображала нагую купальщицу. Бесконечный зад купальщицы таял в полумраке и казался сейчас крупнее, чем при свете дня.

Посреди гостиной стройно, как классический кордебалет, толпились белые золочёные стулья для публики. Именно они мешали Насте разглядеть, кто сидит за роялем. Сначала она решила, что это мальчик, но тут же поняла, что ошиблась. Девчонка, а не мальчик! Лет, наверное, четырнадцати, довольно тощая, в джинсах и чёрной водолазке. Несмотря на невнятный наряд, при ближайшем рассмотрении в пианистке не нашлось ничего мальчишеского: стриженая почти под нуль голова сидела на длинной шее изящно, и даже пальцы бегали по клавишам с немужской, хотя и оглушительной силой.

Настя прошла к стульям и уселась в первом ряду. Девчонка за роялем на секунду повернула в её сторону круглое сердитое лицо, но играть не перестала. Наоборот, она забарабанила по клавишам ещё громче и отчётливее. Наверное, она надеялась таким образом выжить Настю из гостиной. От гамм даже зад купальщицы академика Миллера чуть заметно, желейно завибрировал.

Наконец девчонка решительно встала. Настя улыбнулась ей как можно приветливее и спросила:

— Скажите, что вы играли?

Девчонку такой вопрос очень удивил. Мраморная гостиная ещё не вполне оправилась от её топорных упражнений — в закоулках что-то слабо гудело.

— Тут играли недавно что-то вроде вальса, — пояснила Настя.

Девчонка глянула на Настю пристально и сама спросила:

— Вы музыкант?

— Нет, я занимаюсь живописью. Но меня эта музыка поразила. Я ничего подобного никогда не слышала!