Дневник немецкого солдата - Пауль Кёрнер-Шрадер

Срок сборов истекает, а поток секретных приказов не прекращается. Я наполняю ими свой железный ящик. Языком войны говорят теперь и несекретные распоряжения. Поступило предписание, какие следует принять меры в случае вспышки холеры. Затем пришел приказ: командировать парикмахера за машинкой для стрижки личного состава на случай появления вшей. Потом — инструкция, в каких выражениях извещать родных о погибших.

О погибших! А наши «толстолобые» все еще не верят в войну. Унтер-офицер Бауманн уверяет, будто его отпустят домой до конца сборов, поскольку всем известно, что он не выносит вида крови. И действительно, Бауманн падает в обморок даже когда кровь берут у кого-нибудь другого.

Утром привезли молоденького солдата. Его голова наглухо забинтована. Он разбил себе лицо во время аварии на мотоцикле. В коляске этого же мотоцикла его доставили к нам.

Вечером, когда я заступал на дежурство по лазарету, к нам из города пожаловала шумная делегация женщин всех возрастов. В руках они держали сумки и корзины с фруктами, пирожными, папиросами. Со слезами на глазах, возбужденные до истерики, женщины требовали свидания с каким-то слепым мучеником.

— У нас нет никакого слепого, — уверял я их.

Но женщины сердито настаивали на своем. Они пожелали переговорить с начальством.

Пока я размышлял, стоит ли из-за каких-то ненормальных беспокоить врачей, на горизонте появилось подкрепление — толпа девиц в одинаковых жакетах, юбках и беретах, при галстуках, с косичками на старогерманский образец и со значками «Гитлерюгенда». Это были члены «Союза немецких девушек». В руках у каждой цветы. Девицы требовали допустить их к слепому воину, которого они будут развлекать песнями. Пришлось вызвать начальство.

Врачи выслушали этот странный хор, снисходительно улыбаясь.

— У нас нет никаких слепых, — отрезал доктор Айкхоф.

В ответ ему протянули десятки экземпляров местной газеты. Черным по белому в ней было написано, будто к нам, в здание школы, доставлен слепой солдат — жертва зверств поляков.

Было от чего помрачнеть нашим врачам. Газета утверждала, будто в районе Грос-Вартемберга поляки, нарушив границу, напали на немецкого солдата, выкололи ему глаза, и вот теперь бедный солдат якобы находится в бернштадтской школе. Газета призывала к возмездию.

Тщетно пытались мы объяснить женщинам, что произошло нелепое недоразумение. Мы показали им всех больных, объяснили, что есть только один солдат с пораненным лицом, но он просто разбился на мотоцикле. Ничего не помогало. Женщины кричали, что мы их обманули. Они жаждали мести.

Началось самое большое преступление в мировой истории. Всю ночь что-то грохотало и гремело. Небо от зарниц и пламени стало светлым, как днем. Фюрер произнес речь. «Тысячелетнее царство мира» кончилось.

Многие из запасников рассчитывали сегодня уехать домой, вернуться к месту работы. Теперь об этом нечего и думать. Гитлер затеял кровавую войну.

Доставили первых раненых. Тяжелых мы отправляем в Эльс, самых тяжелых — в Бреслау, а с легкими ранениями оставляем в эвакопункте.

Кровь пропитала одежду раненых, носилки, она капает на ступени, на плитки коридора. У раненных в легкие кровь бурлит по краям раны, каждый вдох гонит на поверхность красную пену. Пальцы у раненых восковые, почти прозрачные.

Прямо на полу лежит окровавленный полковник. Он подорвался на мине вместе с лошадью. «Мы стремимся в поход на Восток!» Ноги и плечи этого рыцаря превратились в месиво, едва он продвинулся вперед на один километр.

— Не хочу ничего ни видеть и ни слышать, — произнес он, придя в сознание.

А ведь это только начало!

Полковник громко кричал, когда санитары разрезали его сапоги. Пахло потом, кожей, кровью. У меня дрожали руки.

Так началось то, что я ненавижу всей душой.

Вернулись после первого рейса водители санитарных машин. Санитар, отвечающий за эвакуацию раненых, докладывал обер-фельдфебелю медицинской службы Гросхейде без положенных по уставу формальностей:

— Подумайте только, господин обер-фельдфебель. Пока мы ехали в госпиталь, один солдат, раненный в грудь, умер. Думаете, госпиталь принял его от нас? Ни в какую. Мертвецов им не нужно. Мы пытались сплавить его властям в какой-то деревне — надо же человека похоронить. Но и гражданские не приняли мертвеца.

— Как же вы поступили?— спросил Гросхейде.

— Сбросили его в кювет. Труп есть труп.

В это время грузили новую партию раненых. На лицах санитаров страх и растерянность. Когда захлопнулась дверца кузова, водитель санитарной машины сострил:

— Надеюсь, не все угодят в кювет.

Гросхейде знаком приказал замолчать.

Я вспомнил инструкцию об оповещении родственников погибших: «…Похоронен со всеми воинскими почестями на кладбище героев войны».

Меня мучает жажда, я не могу ничего есть. Выручает фляга с водкой, после которой многое забывается.

В мои обязанности входит штемпелевать письма.

Беккер, самый старший из нас (ему сорок восемь), пишет своей матери:

«Милая мама, не беспокойся обо мне. Ничего дурного со мной не случится. Мы же только санитары. А через месяц все будет позади…»

Получит старушка такую весточку, пойдет к соседке или в лавку за покупками и скажет там: «Уже недолго осталось, не больше месяца. Мне об этом сын с фронта написал».

А здесь, в школе все комнаты и закоулки забиты ранеными. И в коридорах набросали солому, кладут изувеченных людей прямо на пол.

Еще вчера эти солдаты браво распевали: «Сегодня наша вся Германия, а завтра будет наш весь мир». И вот настало это «завтра», а они лежат безучастные ко всему, что делается в этом мире. Жаждали завоевать весь земной шар, а теперь валяются на соломе с перебитыми руками и ногами, рваными ранами, несчастные и беспомощные.

Пришел приказ эвакуировать всех раненых. Завтра мы двинемся вперед.

Всю ночь гудели самолеты: низко, басами — значит с бомбами; тонко, с металлическим визгом — значит пустые, уже сбросили смертоносный груз.

Наш маленький отряд отправился на Восток на грузовике. Впереди — Кемпно, Жирардув, Здуньска-Воля.

Невыносимая жара. Деревни вдоль дороги разорены, разграблены. Всюду пожары, плачущие женщины, дети.

Наши лица покрыты густым слоем пыли, мы с трудом узнаем друг друга.

Над землей стоит запах горелой соломы и тлеющего тряпья. Нет дома, не тронутого огнем. Огонь пожирает все. На месте домов торчат обгорелые кирпичные трубы.

Я спросил у связиста, сидевшего со своей рацией в канаве:

— Кто поджег эти дома?

— А ты что, не знаешь? — ответил он. — Эсэсовцы!

В первом же неразрушенном доме отряд решил сделать привал. Там уже расположились связисты. Прямо через окно они лопатами выбрасывали на улицу обмолоченное кем-то зерно. У колодца казначей связистов поил кур. Подбежали какие-то солдаты и стали ловить кур.

В доме все перевернуто вверх дном. Доктор Айкхоф дико ругается. Что ж, солдаты после этого стали лишь осторожнее. Надо воровать так, чтобы не видел доктор.

В супе, помимо положенной говядины, сегодня плавали и куски куриного мяса.

Когда темнеет, горящие дома освещают дорогу. Дым ест глаза. Мосты впереди разрушены. Установлены временные переправы. На тот берег переправляемся осторожно, одна машина за другой. Можно сломать себе шею, пока переберешься по настилу — кое-как набросанным доскам — на другую сторону. А там вдоль берега выстроилась длинная очередь — женщины, дети, старики, телеги, повозки, скот. Это беженцы-поляки, которых настигла война. Их скопилась не одна тысяча. Реки — трудное препятствие. Эти люди хотели бы вернуться домой, но солдаты не пускают беженцев на переправу. И вот так день за днем, на берегу, под открытым небом. Начался падеж скота. Умирают дети. Поляки роют могилы тут же на берегу. Горе застыло в глазах отчаявшихся людей. Отважные пытаются перейти реку вброд. До середины еще можно добраться, а там — непреодолимое течение. К берегу несутся душераздирающие крики, но грохот орудий поглощает все.

Километр за километром вышагивают беженцы, но вряд ли они найдут свои дома. Их уже нет — лишь печи да трубы высятся над дымящимися развалинами.

Стемнело. Кто-то из поляков умоляет разрешить ему пройти еще пять километров. Но с наступлением темноты штатским категорически запрещено передвигаться по шоссе. Им приходится ждать рассвета тут же на пашне, в поле, где их застала ночь.

Наш маленький санитарный отряд с трудом продвигается вперед. В Здуньска-Воля мы задержались: расчищали дорогу от дымящихся балок. В городе полыхал пожар, вихри горячего воздуха затрудняли дыхание.