Кляйнцайт - Рассел Хобан

— Болваны, — сказал Кляйнцайт. — Ну да.

— Сначала болваны в витринах, — объяснил Легковоспламеняющийся, — потом люди.

— Никогда не думал, что кто‑нибудь, кроме меня, это замечает, — сказал Кляйнцайт. — Болванов, возможно, создает Бог. Человек создает людей.

Он скрестил ноги и нечаянно задел провод, который вел к монитору Легковоспламеняющегося. Штепсель вылетел из розетки, последний сигнальчик мелькнул и погас, экран стал черным.

— Господи, — произнес Легковоспламеняющийся. — Я пропал.

Кляйнцайт воткнул штепсель в розетку.

— Вы вернулись, — сказал он.

Вместе они стали смотреть на сигнальчики. Ужасно, думал Кляйнцайт. Если бы я смотрел на них постоянно, то обязательно пожелал бы, чтобы однажды они прекратили свой бег. Пик, сказало его сознание в такт сигнальчику. Пик, пик, пик, пик. Прекрати, приказал Кляйнцайт. Он лег на свою койку, и та вздохнула.

Мой, произнесла койка. Как долго я ждала тебя. Ты не похож на других, я никогда не испытывала ничего подобного.

В своем сознании Кляйнцайт увидел переход в Подземке.

Зачем? — спросил он.

Просто показываю, ответило его сознание.

Что? — спросил Кляйнцайт. Сознание не ответило. В его теле запел дальний рог.

Наша песня, сказала койка и сжала его в объятьях.

В квартире зеркало выглянуло наружу и не увидело ничьего лица. А существую ли я? — задумалось зеркало.

В конторе Кляйнцайта, на желтой бумаге человек толкал перед собой тачку, полную клади, и чувствовал в кармане тюбик с пастой «Бзик». Что это за Сизифов труд такой? — с ожесточением думал человек. И почему именно «Бзик»?

В магазине музыкальных инструментов глокеншпиль мечтал о переходе в Подземке.

Кровь Кляйнцайта

— Радуйся, Мария, благодатная! — произнесла Медсестра.

Доктор Кришна вынул язык из ее уха.

— Ты кончила? — поинтересовался он.

— Извини, — сказала Медсестра. — Я что‑то замечталась. Кончи, не дожидайся меня.

— Что, привезли больного миллионера? — спросил Кришна.

— Он не миллионер, — сказала Медсестра. — Его имя означает «герой».

— Это как так — «герой»? — спросил Кришна.

— Кляйнцайт, так его зовут. По–немецки это означает «герой».

— По–немецки Кляйнцайт означает «маленькое время»[2] — сказал Кришна, входя в нее немножко.

Медсестра засмеялась.

— Только герой мог сказать, что Кляйнцайт означает «герой», — сказала она.

Доктор Кришна съежился, вытащил, оделся. Медсестра, обнаженная, осталась на кровати, точно лежащая Ника Самофракийская. Разум Кришны помутился. Он вновь сбросил с себя одежду и жадно накинулся на нее, ощущая слабость во всем теле.

— Это прощание, — проговорил он. — На дорожку.

Медсестра кивнула с закрытыми глазами, думая о крови Кляйнцайта в теплой склянке, что она несла в руке. Анализ показал уровень децибелов — 72, светочувствительность — 18,000 и отрицательную полярность — 12 процентов. Полярность ей не нравилась, она могла обернуться чем угодно, да и децибелы оставляли желать лучшего. Но зато светочувствительность! Она никогда не видала чего‑либо подобного. Можно было заметить ее в его усталых глазах, подумала она в тот момент, когда Кришна кончил.

— Спасибо, — сказал он.

— Тебе спасибо, — сказала Медсестра, одиноко стоя у окна и вдруг сознавая, что Кришна ушел больше часа назад. На улице тихонько моросило. Как я люблю такой тихий дождик, подумала она. Ее сознание немедленно показало ей переход в Подземке. Зачем? — подумала она, вслушиваясь в отзвуки футбольных ударов, запинающийся перезвон колокольчиков, вплетенный в какую‑то неверную мелодию. Я так думаю, заявила она Богу, что здоровых людей нету.

Ты на себя посмотри, — посоветовал Бог. Кто может быть здоровее тебя?

А, женщины, усмехнулась Медсестра. Я о мужчинах говорю. Так или иначе, все они больны.

Ты действительно так думаешь? — спросил Бог. Дождь зарядил сильнее. Что я сделал не так? Где ошибся?

Не могу сказать, что я в точности имею в виду, сказала Медсестра. Звучит, конечно, глупо. В смысле, дело не в том, чтобы найти здорового мужчину, дело в том, чтобы найти того, кто использует свою болезнь по назначению.

В конторе Кляйнцайта, на желтой бумаге человек, толкавший перед собой тачку, полную клади, почувствовал, что его смял Директор по творческой части. Что‑то вдруг потемнело, произнес он, падая в корзину для бумаг и все еще чувствуя в кармане тюбик с пастой «Бзик».

Переход в Подземке

Вот это да! — сказали стены, с удовольствием прислушиваясь к звукам футбольных ударов, вот эта тишина по нам, восхитительные формы тишины, обтянутые звуком футбольных ударов.

В переходе на полу лежал лист чистой желтой бумаги формата А4. На нем еще не отпечатался ничей след.

Мимо проходил оборванец, рыжебородый, с яркими голубыми глазами. На его плече, перевязанные веревкой, висели скатанные его пожитки, в руках он тащил две хозяйственные сумки. В одной — полбутылки вина. Он глянул на лежащий лист бумаги, обошел его, потом поднял, осмотрел со всех сторон. Никаких надписей. Он вытащил из кармана черный японский фломастер. Уселся на пол, прислонился к стене, вынул из одной сумки планшет, положил на него бумагу и жирно написал:

Он положил бумагу на пол, и его шаги удалились по переходу.

Се, мир, произнес человек на бумаге. Вот, ощущаю в себе величие. Почему именно тучка, полная градин? И будет ли музыка?

Будет, подтвердила музыка. И возникла чуть дальше по переходу. Это была губная гармоника, ее звуки, резкие, надломленные, то хромающие трехногой собакой, то жалящие гремучей змеей. Это было попурри из «Соленой собаки», «Ручья увечных» и «Розы Балиду». Вместе они звучали так, будто первый мотив вместе с двумя другими влепился прямиком в фонарный столб.

Когда рыжебородый достиг того места, где была музыка, он заиграл ее. Он заиграл ее на губной гармошке, извлеченной из кармана. Из сумки он выудил потрепанную вельветовую фуражку, бросил ее перед собой на пол засаленной подкладкой вверх.

Что за фонограмма, растроганно произнес человек с тучкой, полной градин.

Дзень, сказали два пенса, падая в фуражку.

Когда же? — спросил глокеншпиль в магазине музыкальных инструментов.

Позже, ответили стены.

Стрелочка в квадрате

Ночь дышит тяжело, с хрипами. Медсестра сегодня на дежурстве, она сияет в искусственном освещении своего кабинета, она точно капитан с мостика озирает палату, всматривается, как черный нос корабля рассекает белую волну, глядит на око компаса, горящее в темноте. Монотонный гул двигателей, качка, море, смутно рокочущее, кипящее, вздыхающее. Палата в полумраке. Стоны, журчание, судорожное, затрудненное дыхание, звук чего‑то, шлепающегося в подставленные судна. Зловоние. Стоны. Проклятия.

Медсестра не пишет отчет. Не читает. Не курит. Не думает. Чувствует, как ночь растет в искусственном освещении хрип за хрипом.

Говори, произносит Бог.

Медсестра не отвечает, что‑то напевая прямо в ночь, нарастающую хрип за хрипом.

Кляйнцайт не спит, всматривается в сигналы на мониторе Легковоспламеняющегося: пик, пик, пик, пик. Легковоспламеняющийся спит. Дальний рог звучит в теле Кляйнцайта. Не надо, Господи. Зловоние из суден. Небо будто бурый бархат, красный глазок самолета. Так высоко, вот–вот совсем пропадет! Пропал!

Внезапно — госпиталь. Припал к земле перед прыжком. Я в его когтях, думал Кляйнцайт. Он громаден. Я даже не имею понятия, как долго ждет он, как невыносимо его терпение. Господи.

Не докучай мне лишними подробностями, откликнулся Бог.

Пик. Пик. Пик…

— Кубки и золото! — завопил Легковоспламеняющийся, извиваясь в темноте. — Бархат и занавеси, юность и безрассудство.

Вот это и случилось, подумал Кляйнцайт. Гендиадис.

Медсестра, доктор Кришна, две сиделки — все уже тут. Вокруг постели Легковоспламеняющегося задернули занавески.

А потом раздался ужасный душераздирающий звук, будто что‑то рассыпалось на куски.

— Спектр прорвался, — произнес доктор Кришна.

— Стрелочка в квадрате, — раздался тихий голос Легковоспламеняющегося.

Сиделки взяли с места в карьер. Возникли вопли, вздохи.

— Все, — произнес доктор Кришна за занавеской. — Вот и все.

Кляйнцайт закрыл глаза, услыхал, как что‑то увозят, шаги услыхал, открыл глаза. Занавески были раздвинуты, койка Легковоспламеняющегося опустела, монитор потемнел. Никого.

ВОТ, произнес Госпиталь. ВОТ Я. ОЩУТИ МЕНЯ ВОКРУГ. Я ВСЕГДА БЫЛ ЗДЕСЬ В ОЖИДАНИИ. ВОТ. ЗДЕСЬ. ТЫ.

Ах! — застонала койка, теснее прижимая Кляйнцайта к себе.

Нет, сказал Кляйнцайт, сжимаясь в темноте. Ни звезды, которая была бы видна в буром бархате неба. Ни самолета.