Чернильный ангел повесть - Валерий Попов

Существо, надо сказать, совсем другого закваса и помола – Надину бойкость он соединил с батиной лихостью. Интересно было взглянуть сначала на Кузю, а потом – на его брата, Сеню Левина: подъезжал темно-зеленый “форд” и оттуда вылезал маленький, пузатый, лысый человек с длинным блестящим носом и веселыми, жуликоватыми глазками у самой переносицы. Левин, в отличие от его законного брата, никогда не унывал. И к бате относился не сварливо, как старший его брат, а снисходительно-насмешливо.

Батя хоть и дал ему жизнь, но в семью не взял и воспитанием не занимался – что, может, и к лучшему: Левин вырос шустрым и самостоятельным и к благородному семейству относился добродушно, но свысока. Кстати, и от приобретенной по женской линии фамилии

Кузнецов он в зрелом возрасте насмешливо отказался и записал в паспорт прежнюю фамилию бати – Левин.

– Эй, Кузнецовы! Как делишки? – ёрничая, кричал он с улицы через ограду, слегка поддевая батяню и Кузю заодно: “Какие мы

Кузнецовы? Левины мы! Не надо корчить из себя дворянство – мы, какие есть, вовсе не хуже!”

Зиновий, надо сказать, тоже не испытывал никаких мук насчет того, что младший пошел неинтеллигентным путем, – может, втайне даже радовался: одного сына-интеллигента вполне достаточно – путь будет еще и такой!

– О, Левин приехал! – беззаботно говорил Зиновий, увидев “форд” за Надюшкиной оградой. – Вот он-то меня до города и подбросит!

Естественно, снобировал незаконного Левина только Кузя.

У Левина, в отличие от братика, были свои университеты: он еще в юные годы возглавил всю фарцовку на Приморском шоссе, останавливая финские автобусы, и тоже загремел – уже не по политической линии. Так что у Зиновия был момент, когда оба его сына томились в застенке. Видимо, от отчаяния он родил в это время еще младенца – теперь дочку – от гордой, молчаливой и застенчивой медсестры Гали, которая от местной поликлиники, как говорится, “пользовала” его. Другого такая моральная неустойчивость погубила бы – разбирательство же морального облика профессора Кузнецова на университетском парткоме кончилось, говорят, хохотом и бодрой мужской пьянкой, в которой, говорят, участвовал и юный инструктор райкома Агапов, впоследствии взлетевший так высоко: отсюда их дружба?

Как говорится: “Доброму вору все впору”. События, которые другого могли бы похоронить, у Зиновия “работали” и только украшали его легенду.

Рассказывают, как однажды Зиновий с коляской дочки-малютки прогуливался по улице – и навстречу бежал академик Прилуцкий, в своих постоянных заграничных поездках слегка сбившийся с курса последних поселковых событий.

– Здорово, Зяма! Уже внук? – гаркнул Прилуцкий.

– Еще дочь! – с усмешкой ответил Зиновий, и это его “бонмо” мгновенно облетело все общество и укрепило миф его до такой степени, что временами он оказывался даже сильней правящей идеологии. Тем более идеология оказалась куда менее стойкой, чем миф, и менялась каждые пять лет. И как ни странно, любой идеологии миф его нравился – и это еще раз показывает, что человек сильнее времени.

Кстати об идеологии. Времена изменились – и к знаменитому профессору Кузнецову стали съезжаться зарубежные ученики и поклонники – и один из них, юный француз, влюбился в Галю, которая как раз с дочкой, начавшей ходить, заглянула к патриарху. Короче, удача во всем просто преследовала Зиновия – теперь Галя с маленькой Оленькой жила на вилле у Гюстава возле

Бордо, и патриарх, скучая, все время собирался их проведать.

– Уже свил себе гнездышко на старость! – злобно бормотал мой друг Кузя. – Помяни мое слово: скоро туда переползет!

Однако надеждам Кузи пока не суждено было сбыться, и батя отнюдь не сворачивал свою бурную деятельность на родине, а, наоборот, развивал.

Да, Кузю я понимал – при таком папе завянешь. Тем более теперь они двигались в одной “лыжне”: в знак протеста после ссылки Кузя оставил медицину и предался философии и культурологии – гены взяли свое. Но успеха не обеспечили – Кузе только оставалось завидовать батиной производительности, в том числе и творческой: десятки книг, от марксизма через философию к филологии, – и во все времена, абсолютно, Зиновий был смелым, бесстрашным, самым передовым, но, видимо, в меру, раз его книги успешно издавались.

И еще – о производительности. Чисто формально Кузя был женат – его сухопарая, слегка мужеподобная жена Дженифер прожила с ним полгода и укатила в Бостон – как утверждал Кузя, из-за несходства взглядов на структурализм.

Впрочем, Кузя как раз был из тех, кто охотно оставляет семью, дабы радеть за человечество в целом, но когда они жили еще вместе, Битте-Дритте, хозяин дома, где я сейчас снимаю помещение, ходил тогда пьяный вдоль ограды с баяном и пел: “Эх, не стоящая у них любовь!”

Ему-то знать откуда?!

Говорят, что, когда оба сына Зиновия были в каторге, язвительный

Битте-Дритте тоже пел под баян, повторяя одну строчку из

“Орленка”: “Как сы-на вели на рас-стрел!”

Но Зиновия это не волновало – он-то знал точно из “высоких источников”, что сын его – оба сына! – скоро вернутся.

Теперь Сеня Левин был фактически владельцем всех достойных объектов недвижимости в поселке, включая баню. Однако, уважая батю, как бы чтил старую профессорскую иерархию и, останавливая свой “форд”, почтительно-насмешливо раскланивался с теперь уже одряхлевшими “небожителями” – нынче уже не играющими никакой роли.

Кстати, родственные связи в поселке оказались завязанными еще более круто, чем я предполагал. Поселковый алкаш-умелец

Битте-Дритте оказался родственником моего высокоинтеллектуального друга Кузи! Когда мать Битте-Дритте померла, отец его, грозный милицейский начальник, забрюхатил красавицу Надюшку, опередив с этим делом даже Зиновия. И что интересно, внебрачный сын Савва гораздо больше походил на отца, чем непутевый Битте-Дритте, и даже унаследовал от отца грозную милицейскую профессию, хотя вырос сиротой и отца почти не видел

– тот вскоре погиб.

Непутевый Битте-Дритте, он же Боб, приобрел свое прозвище, которым, впрочем, гордился, во время срочной службы в Германии, где он занимался успешной починкой машин местным немцам – и неплохо, похоже, зарабатывал, во всяком случае, привез оттуда почти что музейный “хорьх”, на таких машинах ездило лишь высшее командование рейха.

Вот такое удивительное древо – а впрочем, почему удивительное? – тут выросло. И когда пошли по телевизору “мыльные оперы” с запутанными отношениями и внебрачными детьми, Битте говорил не без гордости: “У нас-то покруче все!”

Чтобы окончательно все запутать – как он любил это делать, -

Битте проникся по возвращении из армии страстью к Надюше, которая фактически была его мачехой, мамой сводного брата Саввы

(общий отец!), но это не удерживало страстного любовника, а, наоборот, может, даже где-то подстегнуло его. Да, страсти тут были вполне латиноамериканские.

Так что мои надежды написать что-нибудь из жизни обыкновенных наших людей потерпели фиаско… Где ж тут обыкновенные?

Кузя сидел на террасе, раскачиваясь в качалке, и на меня не смотрел. Пристальный его взгляд был устремлен вдаль, на следующий участок, где некоторое время назад поселился “новый русский”. Он безжалостно снес все старье и теперь возводил бетонные хоромы. Перед домом какие-то заграничные мастера – финны, что ли? – сделали красивый помост, на котором новый могучий хозяин баловался штангой и гирями, “делая” то одну мышцу, то другую, хотя и так все его рельефные мышцы казались бронзовыми. “Третье Тело России” – так он сам отрекомендовал себя, когда навязчивый Битте-Дритте проник к нему. Имелось в виду, как мы поняли, третье место в России по бодибилдингу,

“телесному строительству”, столь модному сейчас. Теперь Кузя, олицетворяющий, как известно, Дух и Совесть, часто с болью смотрел в ту сторону. Господи, всюду торжествует теперь лишь

Тело, без Духа и Совести!

Впрочем, и прежний хозяин этой усадьбы, советский классик

Голохвастов, автор многотомной эпопеи “Излучины”, авторитетом у

Кузи не пользовался. Более того – он Голохвастова презирал, хотя сам написать столько томов никогда бы не смог, даже просто физически. А фактически Кузя не написал ни строчки, что не умаляло его высокомерия, а, наоборот, укрепляло… Он чист и высок!

За бывшими угодьями Голохвастова, теперь проданными и разрушенными, поднималась другая знаменитая усадьба. Там жил прежде Василий Пуп, советский поэт-классик, переведенный на сотню языков (правда, народов СССР). Пуп тоже не пользовался уважением Кузи, хотя с отцом его крепко корешился, пока не съехал отсюда. С батей Зиновием часто, бывало, упивались они военными воспоминаниями, хотя Зиновий воевал на флоте, а Пуп был кавалерист. Не оттого ли главная улица поселка называлась

Кавалерийской и не потому ли ее никак не хотели переименовывать в улицу Ахматовой? – этот язвительный вопрос Кузя не раз задавал мне, и я не знал, что ответить. Я даже чувствовал себя порой виноватым перед Кузей за это, хотя как раз Кузя, а не я работал одно время при Пупе референтом по дружбе народов и сопровождал