Ядовитая боярыня - Дарья Иволгина

— Идем мы, значит, поем, — продолжал неспешное повествование странник, — а тут и крест Божий стоит. Подошли мы ко кресту и стали класть поклоны. А тут словно бы толкнул меня кто-то в спину. Поворачиваюсь я и вижу — глядят на меня из кустов чьи-то глаза. Пристально глядят, не мигают, и солнце в них отражается неподвижно. А это, сынок ты мой, верная бесовская примета. У человека живого, пусть и грешного, солнце в глазах играет, зайчиков пускает, а у беса — стоит неподвижно, точно мертвое.

Я и подумал: точно, бес за нами следит. Не нравится ему, паскуде, что мы идем на поклонение. Всю дорогу он за нами шастал, только не показывался, а теперь себя явил.

И только я такое подумал, как иная мысль мне пришла: уж не мертвец ли в кустах? Прервали мы молитву и пошли смотреть, что там лежит. И точно — обнаружили человека убитого.

Ах, беда! Уложили мы его под крест, глаза ему закрыли, как могли, руки сложили. В деревню послали на подмогой. Пришли мужички оттуда — нет, говорят, не знаем такого. Еще пуще мы загоревали, потому что кто же нам поможет? За попом послали. Пока ходили взад-вперед, явился один человек из деревенских и узнал мертвеца. «Это, — говорит, — скоморох поганый. Я его в избе корчемной видел, пел и плясал сегодня утром, а нынче мертвый лежит и перед Господом Иисусом Христом ответ держит за всю свою недостойную жизнь, проведенную в плясках и пении».

Что тут делать? Поп пришел, только вздохнул и отошел — в ограде церковной таковских людей не погребают. А тут иной мужичок из избы корчемной подоспел. «Я, — говорит, — знаю скомороха этого. Неделька его имя, а столуется он в Новаграде у одного корабельщика, именем Флор Олсуфьич». Ну, мы и послали этого мужичка в Новаград, разыскать сего корабельщика Флора, сообщить ему.

Так мы рассудили: хоть человек сей умерший и скоморох, а все живая душа.

Посидим возле него, посторожим его душеньку. А тот знакомец пускай до Флора сходит и все ему поведает, что узнал. Его, мужичка того, сильно бес пьянства мучает.

— Да, он нам это рассказал, — поддержал Вадим. — На выпивку у Флора просил, только тот ему ни копейки не дал. На хлеб бы подал, одеждой бы поделился, а насчет выпивки Олсуфьич тверд — пьянчуг не любит.

— Вишь ты, — сказали странники, услыхав такое, — суровый мужчина.

Флор теперь сидел возле тела неподвижно, обхватив руками голову, думал.

— Дальше-то что было? — спросил Вадим у странников, решив допросить свидетелей по полной программе. Как в кино видел.

— А ничего дальше не было, — беспечно ответили странники. — Ждали вас, псалтирь читали и угощались чем Бог послал, и добрые люди подали.

Вадим поднялся и решился наконец взглянуть на умершего.

Флор поднял лицо, встретился с Вадимом глазами, и Вершкова поразило сильное горе, которое глянуло на него из Флоровых зрачков.

— Кто мог убить скомороха? — спросил Флор.

— Почему ты решил, что его кто-то убил? — удивился Вадим. — Он был уже немолод. Выступал в избе корчемной, значит, выпил при этом. Танцевал, говорят странники, стало быть, напрягался. Тут до гипертонического криза рукой подать, при его-то сложении…

Флор осторожно раздвинул ворот на груди у умершего, и Вадим увидел, что вокруг горла Недельки обвивается тонкая злая бечева.

— Его задушили, — сказал Флор глухо. — Задушили нарочно, не в драке случайно — как бывает, когда здоровенная оглобля ручищи сует не думая… Нет, подкрались сзади и накинули бечеву. Это убийство, Вадим.

Вадим присел рядом на корточки, преодолевая себя, взглянул еще раз на вздувшееся, посиневшее горло Недельки.

— Но кому и для чего потребовалось убивать старого плясуна? — недоуменно молвил Вадим.

— Пока не знаю, — сказал Флор. — Но знать буду непременно. И пусть побережется тот, кто это сделал!

— У нас проблема, — напомнил ему Вадим. — Скоморохам отказывают в церковном погребении. Что мы будем с ним делать?

— Похороним здесь, — решил Флор. — На перекрестке. Тут хоть крест стоит, и то ладно. Неделька знал, на что шел, когда начинал скоморошничать. Ему Лаврентий не раз предлагал — оставь ты, старый, все это, покайся, сиди дома, молитвы читай, по хозяйству помогай — тебя же все уважать будут, и люди, и ангелы. Какое там! Ему, видите ли, нравилось людей смешить. И самому веселиться. Вот и погубил себя, глупый…

— Лопата нужна, — сказал Вадим, поднимаясь. — Я выкопаю яму, а ты уговори мужичков-странничков, пусть они что-нибудь споют или прочитают, что ли…

Розовато-фиолетовая лента протянулась по небу, которое так и не потемнело до конца. Закатная полоса сместилась на восток, сделалась рассветной. Медленно коснулись горизонта солнечные лучи. Точно чуткие пальцы ощупывали они мироздание — как, все ли хорошо на земле, пора ли выходить на поверхность и озарять ее мягким лучистым светом?

Пора, солнышко, пора, красное. Лежит Неделька в могиле — лопатка нашлась у запасливых странничков. Крест кажется серебряным, крытый древесиной; и какой-то бойкий паучок начал вить под крышей свою паутинку, где коснеет серенькое крылышко давно съеденного мотылька…

Неутомимые страннички ушли в свой бесконечный путь, и долго вилась их песня:

Зародилось горе от сырой земли,Из-под камешка из-под серого,Из-под кустышка из-под ракитова.Во лаптишечки горе пообулося,Во рогожечку горе пооделося,Тонкой лычинкой подпоясалось.

Приставало горе ко добру молодцу.Видит молодец, от горя деться некуда,Молодец бежит от горя в чисто поле,В чисто поле серым заюшком.А за ним горе вслед идет,Вслед идет, тенета несет,Тенета несет все шелковые.

Молодец бежит во быстру реку,Во быстру реку рыбой-щукою.А за ним горе вслед идет,Вслед идет, невода несет,Невода несет все шелковые.

Молодец от горя слег в постелюшку,Во постелюшку, в огневу болезнь.А за ним горе вслед идет,Вслед идет, во ногах сидит,Во ногах сидит, ухмыляется:— Уж ты стой, не ушел, добрый молодец!

Только добрый молодец и жив бывал,Загребло горе во могилушку,Во могилушку, во матушку сыру землю!

Слова, простые и горькие, так и застревали в памяти, и незатейливая монотонная мелодия продолжала звучать в ушах, хотя давно уже ушли прочь, удаляясь к заветным Соловецким островам, страннички-богомольцы.

Друзья сидели у свежей могилы, под крестом, от их рук пахло разрытой землей.

— Выпить бы сейчас, — сказал Вадим. — Вечная память.

Ему было и грустно, и как-то интересно. Смерть всегда представлялась Вадиму невероятным приключением. Особенно — чужая. Своя пугала, что естественно. Но что там, за гранью? Он стеснялся этого любопытства, скрывал его, как умел, однако подавить не мог.

Флор молчал.

Потом вдруг поднял голову, и в тот же миг первый солнечный луч озарил землю. Встретившись взглядом с солнцем, Флор произнес:

— Я найду того, кто это сделал. Кто убил беззащитного старика, не дав ему даже времени на покаяние.

Он поднялся и направился к своему коню. Вадим последовал за ним. На том месте, где сидели страннички, остался ровный черный круг кострища — и больше ничего. Даже очисток от чеснока не было. Странно иной раз проходит по жизни человек, подумал Вадим. Как будто не по земле идет, а над землей, к какой-то своей цели, другим людям невидимой и неведомой. Минуя человеков — прямо к Богу. Даже завидно иной раз делается.

— Возвращаемся покамест в Новгород, — распорядился Флор, тяжело опускаясь в седло.

— Разве не лучше по свежим следам?.. — начал Вадим и осекся. Флор тяжелым взглядом остановил его. Потом — видимо, смягчившись при виде искреннего огорчения, которое появилось на лице товарища, — новгородец объяснил:

— Не хочу их спугнуть. Незачем убийцам знать, что у старого скомороха были друзья. И как выглядят эти друзья.

— Так ведь кто-то в корчме вспомнил, что ты с Неделькой дружбу водишь и кров ему даешь, — напомнил Вадим.

— Мало ли кто и что вспомнил… Они нас с тобой видеть пока не должны. Я подумать хочу. Все это неспроста случилось.

— Что ты имеешь в виду? — осторожно осведомился Вадим, выплясывая возле своего спокойного коня сложный танец в попытке взгромоздиться в седло. Наконец ему это удалось. Конь не без одобрения покосился на седока. Вадиму почудилось, что он замечает некоторую иронию на гнедой морде.

Флор дал другу время устроиться в седле удобнее и только тогда ответил:

— Никто не убивает скомороха без особенной причины. Скоморох безопасен и беззащитен. Он живет, как муха, — жужжит, летает, иногда таскает сладенькое, но по мелочи. От него иной раз бывает досада, но вреда — никакого.