Плач льва - Лариса Райт

Практика давно доказала ему, что поведение животных мало чем отличается от повадок двуногих особей. Если человек каждый день выполняет какое-то действие с удовольствием, это вовсе не означает, что через какое-то время он не захочет изменить своим привычкам. Так как же можно не опасаться того, что собака в один прекрасный день также решит поступить по-другому? Опытные психологи, легко проникающие в сознание пациентов, а на самом деле с блеском исследующие самый призрачный из человеческих органов, именуемый душой, все равно не могут со стопроцентной точностью предсказать поведение каждого индивидуума в конкретной ситуации. Можно предугадывать один, а получить другой, совершенно противоположный результат, и потом долго выстраивать и искать причинно-следственные связи, в конечном итоге спровоцировавшие данный поступок. Если от человека нельзя ожидать схематичного, подчиняющегося определенным законам и рамкам поведения, то и от животных невозможно требовать того же. Многолетнее отсутствие реакции на раздражители вовсе не означает того, что эта реакция будет отсутствовать вечно. И если зрителям на площадке лежащая в стороне овчарка, спокойно наблюдающая, как ее хозяин терпеливо обучает юного кане корсо команде «Рядом!», казалась совершенно безобидной, то от внимания Артема не могли ускользнуть ни обманчивое равнодушие, будто специально нарисованное на морде, ни настороженно шевелящиеся уши, ни замерший на земле хвост. Все эти детали вместе и каждая в отдельности кричали дрессировщику об одном: никогда не вступавшая в бой Марта готова в любую секунду изменить своим привычкам, чтобы показать всем этим четверолапым невеждам, кому на самом деле принадлежат этот прыгающий вокруг них человек и то лакомство, которое он постоянно достает из карманов.

Конечно, Артем мог бы посадить Марту на привязь, и тогда никакая агрессия не позволила бы ей достать «обидчика», но гарантировать, что не до конца обученный молодой и наглый щенок сможет отказать себе в удовольствии ответить на выпад овчарки, дрессировщик не мог. Приходилось опасаться и за безопасность Марты, и за собственное здоровье. Вошедшие в раж бойцовые собаки ничего не видят и не слышат, не чувствуют боли и кусают все, что попадется на зуб, будь это горло противника или рука хозяина, который пытается разнять дерущихся.

Кроме того, посаженная на привязь овчарка лишилась бы свободы передвижения, и если лежание на зеленой травке весной и летом могло оказаться даже полезным, то холодные лужи и промерзшая земля вряд ли оказали бы хорошее воздействие на организм стареющей собаки. Таким образом, непростое решение было единственно правильным. Марту посадили под домашний арест, а практически постоянное пребывание на свежем воздухе заменили двумя часовыми прогулками утром и вечером. И, несмотря на то, что произошло все это два года назад, собака до сих пор не привыкла. Продолжала не понимать, обижаться и не желала принимать изменений. Да и вести себя стала по-другому, словно решила доказать, что, раз ее сочли старой, она будет соответствовать этому образу: Марта перестала играть, не желала подниматься с места, когда Артем приходил с работы, неохотно реагировала на любимую раньше команду «апорт» и за палочкой все больше ходила, а не бегала. Малоподвижный образ жизни не мог не дать о себе знать: собака начала набирать лишний вес, конечности быстро затекали, мышцы слабели, сердечко пошаливало.

— Старайтесь больше ходить, — посоветовал ветеринар.

И Артем старался: теребил собаку, подгонял ее, заставлял бегать за мячиком, играл с ней в салочки, принуждал спускаться и подниматься по лестнице. Марта сопротивлялась каждый раз, но Артем ни разу не позволил себе уступить, ни разу не дал слабины. И знал, что не даст никогда. Здесь сакраментальное «никогда не говори никогда» не работало. Он должен спасти Марту, и он спасал. Спасал, потому что обязан расплачиваться до последнего, обязан спасти ее так же, как десять лет назад эта овчарка спасла его.

4

Рыба, конечно, оказалась несвежей. Но водитель торжествующе размахивает подписанными актами и не желает дискутировать о совести и благородстве. Только обещание совершенно измотанной Жени позвонить в СЭС и пригласить инспектора принять участие в разбирательстве заставило его утихомириться и отправиться-таки восвояси с некачественным товаром.

— Людям, понимаешь, продаем, и ничего, а рыба, видите ли, жрать не будет! — раздраженно выкрикивает он, захлопывая дверь кабины.

— Да где ты у нас рыбу-то нашел? — со слезами в голосе вопит Шурочка вслед отъезжающему грузовику.

Женя брезгливо морщится. Она не выносит пустой ругани и фамильярности. Конечно, нечистоплотный водила до Лотмана не дотягивает, но он годится возмущенной Шурочке в отцы, поэтому тыкать ему девушка права не имеет. Кроме того, брошенные в пустоту экспрессия и негодование просто рассыпались на мелкие кусочки, ни один из которых не достиг цели. Если человек к пятидесяти годам пребывает в уверенности, что дельфины, моржи и тюлени являются разновидностью рыб, нет никакой необходимости его в этом разубеждать.

— Не кричи, Шура! Только воздух сотрясаешь!

Шурочка испуганно замолкает, наверняка думает о том, что директор злится из-за подписанных актов, поэтому и придирается. У Жени нет никакого желания продолжать разговор. Она возвращается в дельфинарий, медленно бредет вдоль загонов, и лишь остановившись у клетки своей любимицы Сары, огорченно спрашивает у моржихи:

— Разве я придираюсь?

— Ты придираешься! — весело кричала двенадцатилетняя Женька отцу. — Я же еду. Еду, смотри!

— Смотрю. И как ты думаешь, что я вижу?

— Меня.

— Если бы… Я вижу какую-то скрючившуюся каракатицу, которая шатается, качается и дрожит, и упадет, кстати, на первой же кочке.

Словно в подтверждение его слов, скейт слегка подпрыгнул на случайном камушке, и не успевшая ойкнуть девочка уже сидела на асфальте, озадаченно разглядывая расцарапанный локоть и разодранную до крови коленку.

— Как ты? Не ушиблась? Дай посмотрю! Эх, Женя, Женя, Женюля… Каждый раз одно и то же. Не слушаешь меня — и вот, пожалуйста.

— Я слушаю, — Женька, поморщившись, поднялась.

— Что-то не похоже, — отец озадаченно смотрел на дочь.

— Нет, пап, слушаю. Просто у меня не получается.

— Ладно, — папа снова поставил перед ней доску, взял Женю за руку, — давай еще раз. Ставь ногу. Да не эту, Женечка, левую. Да. Вот так. А правой отталкивайся, сильнее, еще сильнее, — он уже бежит рядом со скейтом, — разверни корпус, спина прямая, балансируй, держи равновесие, вытяни руки. Нет, Женя, не вперед, по сторонам. Так. Теперь правее. Правее, говорю. Дави пятками назад, отклоняйся. Слишком сильно, Женя! Что ты делаешь?!

Женька не знала, что она делает не так: то ли давит слишком сильно, то ли наклоняется чрезмерно, то ли отвлекается на пробегающую мимо симпатичную дворнягу, которую она вчера тайком подкормила сосиской, то ли неожиданно вспоминает о том, что договаривалась с девчонками сыграть в вышибалы. В общем, происходило это все одновременно или попеременно, сказать трудно. Очевидно только одно: доска каким-то неведомым образом снова ускользнула из-под ног, а сама скейтбордистка, все еще крепко держащая руку отца, кубарем полетела в траву, увлекая его за собой. Через мгновение расстроенный мужчина пытался расправить безнадежно испорченные зеленью светлые брюки, не переставая гладить по голове отчаянно ревущую дочь:

— Ничего, Женечка, ничего. Ну, не получится — и не получится. Не всем же дано.

Слезы высохли мгновенно. Девочка вскочила, решительно вытерла мокрый нос, оставляя на щеках грязные разводы, и тихо, но твердо, о чем свидетельствовали и горящие глаза, и вздернутый нос, и горделивая осанка, и торжественное упрямство в голосе, произнесла:

— У меня получится!

Через неделю Женька каталась на скейтборде не хуже юного Стефана Экессона[2]. Она так никогда и не узнала, были ли те слова отца случайными, или он специально решил поддразнить дочь, прекрасно зная ее амбициозный характер и желание в любом деле непременно оказаться впереди планеты всей. Подобным образом Женя уже преуспела во многом. Сомнения бабушки заставили ее научиться печь шоколадный торт, недоверие мамы — вызубрить дюжину стихотворений Пушкина, насмешки одноклассников — похудеть на два размера. Нет, Женька никому не завидовала и никому не старалась утереть нос, у нее никогда не возникало изначального маниакального желания приобрести какие-то умения или освоить что-либо лучше другого, чтобы задрать свой и без того немного вздернутый нос. Она достаточно легко могла отказаться от упорного стремления достичь того, что не получалось сразу, если окружающие не обращали внимания на эти попытки, но стоило кому-то произнести: «Брось! Все равно не получится», как девочка тут же с удвоенной энергией бросалась доказывать обратное. И не останавливалась до тех пор, пока результат ее усилий не начинал превосходить все ожидания сомневающихся. Не удалось Женьке преуспеть лишь на музыкальном поприще. Творческое начало вообще не являлось определяющим в ее личности. Девочка больше дружила с логикой, точным расчетом и математическими формулами. Но если живое воображение развивалось под воздействием книг, которые Женя глотала запоем; если некоторые способности к рисованию все же обнаружились после того, как преподаватель кружка, в который девочку записали за компанию с подружкой, поведал ученикам о значении пропорций, то песни и танцы оставались для Женьки миром практически неизведанным. Сколько ни пыталась она повторить понравившуюся мелодию — получалось в основном какое-то монотонное мычание. Сколько ни старалась воспроизвести плавные, уже женственные движения танцующих сверстниц — все поползновения оборачивались неуклюжими перемещениями в пространстве, сочувствующими взглядами, а бывало, и обидным, откровенным хохотом окружающих. Сколько ни билась девочка над струнами чудом выпрошенной у родителей гитары — единственным достижением оказался с трудом угадываемый в неуверенном бренчании «Чижик-пыжик». Музыкальный слух и чувство ритма оставались неподвластными Жениной настойчивости до тех пор, пока…