Пламя любви - Барбара Картленд

«Дом, милый дом! — подумала Мона. — А это кто? Да это же мама стоит на крыльце! И на лице у нее — такая радость, такая нежность…»

Поднявшись наверх, Мона устало стянула с головы шляпку. Старая спальня казалась очень маленькой, но, как ни смешно, Мона едва не прыгала от счастья, снова оказавшись здесь. В глубине души она боялась, что мать поселит ее в комнате для гостей. Не глупо ли было хоть на миг вообразить, что такая мысль может прийти маме в голову?

В Аббатстве все держится на обычаях и традициях: можно уехать на много лет — и, вернувшись, никаких перемен не обнаружить. Вот и в ее девичьей спальне ровным счетом ничего не изменилось: даже все безделушки стояли на своих местах.

Мона оглядела комнату. Да-да, все точно как было. Даже на каминной полке по-прежнему стоит поросенок с гербом Брайтонов на спине! Кровать под ситцевым пологом, голубые шторы — кажется, чуть выцветшие, — туалетный столик и на нем голубая скатерть с оборками, серебряные подсвечники у кровати — ничто не забыто… и все неизменно.

«Вот и я дома, — сказала себе Мона, — и что ж, пока что очень этим довольна».

Просто счастье, что можно наконец расслабиться! Не блистать остроумием, не сиять наклеенной улыбкой под взглядами холодных расчетливых глаз, под прицелом безостановочно мелющих злых языков…

Вдруг ей отчаянно захотелось, чтобы этот дом, тихий и уютный, остался ее единственным домом. Захотелось снова стать деревенской девочкой. А ту, другую Мону — светскую, блистательную, утонченную — спрятать бы в шкаф вместе с норковой шубой и забыть о ней навсегда!

«Надо найти какую-нибудь подходящую одежду», — подумала она, вспомнив о горах шифона, бархата, шелков и каракуля, смиренно ждущих сейчас на станции, когда их привезут сюда в телеге для угля.

Нет, для здешней жизни все это не подойдет! Даже распаковывать их незачем — все это никогда больше ей не понадобится. Достаточно будет старой твидовой юбки, пары свитеров и теплых ботинок…

— Вот только ничего такого у меня нет! — проговорила Мона вслух.

— Чего это у тебя нет, милочка? — послышался голос из-за двери, и в комнату вошла няня.

— Подходящей одежды.

— Неужто ты ничего с собой не привезла? — удивилась няня. — Ну, не страшно: наденешь что-нибудь из старых своих вещичек, что я убрала в шкаф.

— Каких вещичек?

— Твидовых, что ты носила до замужества. И еще твой любимый халат — помнишь, черный, с кружевным воротником?

— Ах, няня, неужели ты их сохранила?

— Ну конечно же — знала, как ты им обрадуешься! Все эти дорогие модные штучки хороши на балах, а дома ничего нет лучше того, что много лет носишь и любишь.

— Спасибо тебе, няня! Я об этом и мечтать не могла!

— Только придется их ушить, — заметила няня, неодобрительно качая головой. — От тебя, можно сказать, одни глаза остались! Чем ты, милочка моя, занималась все эти годы? Не иначе, как в народе говорят, жгла свечу с обоих концов!

— Именно так, — с грустной улыбкой ответила Мона. — И если бы ты только знала, няня, как ярко горела моя свеча!

Старушка фыркнула.

— Ты никогда ни в чем не знала меры! Этакая неугомонная! Но теперь-то ты дома — уж мы тебя откормим… хотя, видит бог, не знаю чем! Масла нынче не найдешь, да и сахара тоже. Я уже говорила твоей матери: в наши дни не знаешь, как и гостей-то принять — совсем угостить нечем!

Мона вдруг крепко обняла няню и поцеловала ее в морщинистую щеку.

— Няня, милая, как же хорошо дома!

— Да уж, еще бы! Давненько ты дома не была — в будущем апреле пять лет исполнится!

— Неужели столько времени прошло?!

— Да, столько времени прошло! — передразнила ее няня. — Я и матери твоей говорила: просто неприлично на много лет забывать о родных… но разве ж она меня послушает? Я ей говорю: «Напишите ей и велите вернуться», а она все свое: «Не надо, няня, ей там хорошо, она отлично проводит время. Именно об этом я всегда мечтала для своей дочери — чтобы она ездила по интересным местам, общалась с достойными людьми…»

Мона резко отвернулась. «С достойными людьми!» С губ ее рвался горький смешок. Если бы мама только знала…

Что бы она подумала о… Но нет, нет, нечего об этом думать: все прошло, все эти люди исчезли из ее жизни, остались навсегда закрытой главой. Она старалась забыть даже их имена. Немного времени, немного усилий — и все это изгладится из ее памяти.

Нет, конечно, не все — никогда она не сможет забыть Лайонела и то, что было между ними…

— Детка моя, ты что-то загрустила, — послышался голос няни.

— Загрустила? — отозвалась Мона. — Что ты, вовсе нет!

«Загрустила»… Что за глупое слово? Кто станет «грустить» оттого, что жизнь его разбита вдребезги? От этого не «грустят». От такого человек как будто утрачивает все чувства: он потрясен до основания, все кажется ему нереальным — он живет, словно в каком-то аду, лишенный права даже на скорбь.

— Я не грущу, — повторила она. — Я счастлива — счастлива, что вернулась домой. Пойдем вниз. Где мама?

— Готовит тебе чай.

— А что же, слуг больше нет?

— По утрам приходит одна женщина, помогает прибраться в доме. Замужняя, конечно, — незамужние теперь все на заводах да в полях работают. А в остальное время мы с твоей матерью сами справляемся.

— Боже мой! Как же вы вдвоем убираете целый дом?

— Большую часть комнат мы закрыли, — объяснила няня. — В начале войны у нас там жили эвакуированные, но теперь все вернулись в Лондон. Говорят, у нас тут тоска зеленая. Одна дуреха так и говорит: лучше, мол, помереть от бомбы, чем от скуки. Вот нахалка! Жаловалась, что у нас тут негде патлы ее завивать. Если снова начнут бомбить, может, примем к себе каких-нибудь детей, но пока что комнаты стоят пустые. Раз в месяц я их проветриваю, а все остальное время они стоят запертые.

— Может быть, это и к лучшему, — заметила Мона. — Дом всегда был слишком велик для нас — точнее, для наших доходов.

— А еще твоя матушка сдала сторожку. Не говорила тебе?

— Нет, никаких местных новостей я пока не слышала. А кому сдала?

— Какой-то писательнице, — ответила няня. — Дом ее в Лондоне разбомбили, а у нее трое маленьких детей. И муж, конечно: он тоже здесь, летчик, на аэродроме служит. Уж и не знаю, как они все там умещаются — сторожка-то такая крохотная, там и старику Ходжу с его старухой было тесно!

— А с ними что случилось?

— Умерли оба. Уже давно. Подхватили воспаление легких — и так, один за другим, в одну зиму и отдали богу душу.

— Да, я заметила на кладбище новые могилы.

— Не только они умерли за эти годы, — проговорила няня.

— Няня, поговорить о смерти мы еще успеем! — прервала ее Мона. — Я знаю, похороны в Литтл-Коббле — любимое развлечение, но сначала я хочу послушать о том, кто родился, а тех, кто умер, оставлю на потом.