Судьба средней линии - Йоханан Петровский-Штерн

Потому что вместо нагромождения статистики уклонений там приводятся две простые цифры из тех же правительственных документов: процент всех евреев в армии - 4,94%, а отношение евреев к общему населению империи 4,%, из чего со всей очевидностью следует, что евреев в армии непропорционально много и разговоры об уклонениях и министерская цифирь идеологическая липа. Неудобный, ненужный источник - мы его и задвинем.

Наконец, черта оседлости, которой, по Солженицыну, и вовсе не было - а был, воспользуюсь его выражением, сильно расширенный край еврейского проживания (с. 43, 118, 119). Солженицын с завидной настойчивостью повторяет и варьирует эту мысль на разные лады: черта оседлости - фикция, евреи ездили и селились по всей территории империи, когда хотели и где хотели. От многократных солженицынских повторов пилюля черты оседлости слаще не станет, хотя истины ради следует сказать, что вопрос о проницаемости черты для разных слоев еврейского населения и в разные периоды совсем не однозначный.

Проблема в том, что для Солженицына неоднозначность отсутствует как таковая.

А разобраться в этой проблеме не так уж и трудно. Базовые источники лежат на поверхности, за ними не нужно ехать в библиотеку Мичиганского университета и подбирать никчемные статьи скучающих отставных большевиков из русско-американской прессы.

До Первой мировой войны в России появилось как минимум восемь солиднейших трудов - систематических обозрений действующих законоуложений правительства о евреях. Среди них - работы М. Мыша (1904, 1910), И. Гессена (1904), И. Фриде (1909), Л. Роговина (1913), Г. Ветлугина (1913), Я. Гимпельсона и Л. Брамсона (1914). Речь идет о тысячестраничных сборниках, построенных по такому принципу: подборка государственных законов разъяснения к ним Сената - запросы и жалобы в Сенат в связи с выполнением или невыполнением законов на местах.

Достаточно беглого просмотра соответствующих разделов, посвященных еврейскому праву на жительство, чтобы стало ясно: черта оседлости представляла собой важнейший механизм ущемления элементарных прав евреев России, и этот механизм, перпендикулярно концепции Солженицына, работал, как правило, исправно, а чем ближе к эпохе Николая II - тем эффективней. Из приведенных в этих источниках многочисленных жалоб в Сенат следует, что черта сжималась - не расширялась.

Дозволение ремесленникам селиться за ее пределами в середине 60-х гг. было в начале правления Александра III аннулировано.

Право на постоянное жительство в Москве, дарованное николаевским солдатам, отслужившим 25 лет в армии, было в 1891 г. отнято, старики-солдаты - с семьями, в разгар пасхального празднества - выдворены.

Высочайшая милость Николая, позволяющая участникам сражений русско-японской войны селиться за чертой, никогда не была реализована на практике: полиция изгоняла из северной столицы евреев - георгиевских кавалеров, приехавших ходатайствовать об исполнении на деле царской милости.

Полагаю, для Солженицына сенатские документы с сенатскими же разъяснениями, дающие красноречивую картину бесправия русских евреев, задавленных чертой, - недостаточно субъективный источник. Поэтому обращаться к ним не следует: зачем?

Лучше процитировать мемуары бывших столичных стряпчих или титулованных врачей - ведь для них черта действительно была проницаемой. Для них, живущих в столицах и составлявших меньше трех процентов русских евреев. А шесть миллионов пускай помолчат, им слова не давали.

В очень редких, почти исключительных случаях Солженицын все-таки снисходит до того, чтобы процитировать солидный источник, который именно в силу своей солидности и авторитетности идет вразрез с авторской концепцией. Показательно, как с ним обращается Солженицын. Так, например, Бен-Цион Динур, один из немногих серьезных еврейских историков, чьи выводы (а не вырванные из них цитаты) удостоились упоминания в книге, выведен, совершенно естественно, лжецом и обманщиком.

Солженицын даже не в состоянии процитировать его без того, чтобы не прервать на полуслове. Динур говорит: после присоединения Польши правительство обещало евреям права и сделало попытки их осуществить, но начались массовые изгнания из деревень, и было введено двойное налоговое обложение. Солженицын ернически выделяет курсивом все глаголы и вставляет в скобках: обещания исполнялись, попытки были успешными, изгнания из деревень никогда не осуществлялись, налоговое обложение последовательно не взималось...

И добавляет к цитате: "Если такое изложение истории считать объективным - то до истины не договориться" (с. 131). Я бы добавил от себя - если так обращаться с источниками, то и браться за дело не следует, а об истине надо вообще забыть - она автора не интересует. А интересует автора его собственная магистральная концепция, и он не остановится решительно ни перед чем, чтобы ее протащить.

По той же причине Солженицын умалчивает о важных с точки зрения русско-еврейской истории событиях, выпячивает другие, более чем второстепенные, водружает их во главу угла, решительно ломает иерархию смыслов и значений. "Протоколы Сионских мудрецов" - этот поистине "выдающийся вклад русской правой" в становление антиеврейской идеологии минувшего столетия - и вся общественная полемика вокруг них, упомянуты мимоходом. Иначе и быть не может: если рассказывать о них, то вся концепция разлетится в пух и прах и окажется, что государство российское вовсе не стоит у истоков христианского милосердия по отношению к евреям...

Главная тенденция конца XIX в. - стремительное обнищание еврейского местечка и не менее стремительная пролетаризация русских евреев (как раз и объясняющая появление Бунда и взрыв революционной активности еврейских рабочих) - вообще не упомянуто.

Нет еврейского рабочего класса - и все тут. Действительно, ведь еврей, по Солженицыну, всегда использует чужой труд, крестьянский либо промышленный, - какой из него пролетарий! Еще скажите, что Иосиф-плотник был евреем!

Поэтому когда где-то среди цифр всплывают 35% евреев, занятых на рубеже XIX-XX вв. в промышленности, догадливый читатель сразу поймет: речь идет о еврейских предпринимателях, владельцах предприятий и заводов, - и справедливо ахнет от ужаса: "Это ж два миллиона эксплуататоров-кровососов!". Поэтому и еврейское революционное движение возникает у Солженицына на пустом месте, как бессмысленно-разрушительное подражание русской революции, без каких бы то ни было культурных и социальных причин, иными словами - как очередная еврейская оплеуха русскому государству в ответ на дальновидный отказ этого государства проводить в жизнь варварские антиеврейские Временные законы Игнатьева. Зато десятистепеннейший эксперимент с насильственной попыткой привязать евреев (по преимуществу - городских жителей) к земле и превратить их в пахотных крестьян занимает первостепенное место (c. 71-81).

Что за невидаль, возразит смущенный читатель, замалчивать источники. С кем не бывает: одни источники процитировал, другие - нет.

Увы, возражу я, есть такие области человеческого знания, где сознательное замалчивание источников называется словами, лежащими за пределами литературной публицистики. Скажем, при разговоре о еврейских погромах.

К неспешному выводу, что евреи сами были виновниками погромов, Солженицын подводит нас в три этапа. Сперва он изымает из своего рассказа любое упоминание о том, что накануне первой русской революции государственный аппарат, консервативная пресса и МВД взяли на вооружение метафорику и тактику ультраправых. Лишь постфактум, как бы вспомнив о чем-то малозначительном, Солженицын упоминает о Союзе русского народа "жалкой, бессильной и безденежной партии", вряд ли способной на что-либо путное (с. 405-407).

Затем Солженицын рассказывает о евреях - участниках революционного движения: анархистах, большевиках, бундовцах - стреляющих, бросающих бомбы, готовящихся к захвату власти. И вот уже на фоне хиреющей под забором, спившейся и вызывающей разве что жалость черной сотни попытка еврейской самообороны 1905 г. действительно выглядит как наглость вооруженных до зубов молодчиков!

А теперь можно порассуждать и о погромах - иными словами, о том способе самозащиты, к которому прибегло несчастное русское правительство, чтобы от этих вооруженных еврейских молодчиков защититься.

Солженицын и здесь проводит тщательную селекцию. О киевском погроме он рассказывает только по отчетам полиции - хотя история русской революции однозначно показала, что этот жанр - доносительский, доверять ему не следует.

Так, например, после полицейского расследования киевского погрома два десятка русских офицеров из киевского гарнизона, отнюдь не революционно настроенных, опубликовали открытое письмо, заявив, что полицейское расследование этого погрома - бесстыдная ложь. Да и Сухомлинов, новый киевский губернатор, был уверен, что его предшественник, при котором произошел погром, не поленился подлить масла в огонь.