Убитый манекен - Станислас-Андре Стееман

Малез не замедлил шага — в конце концов, какое ему дело до того, что какой-то хулиган камнями разбил витрину г-на Девана? — и через десять минут начальник станции вручал ему билет, ничем не давая понять, что его узнает.

— Добрый день! — сказал Малез. — Не признаете меня?

— У вас времени в обрез, — сухо ответил тот. — О поезде уже объявлено.

Чем скорее уберется этот чертов тип, тем скорее зарубцуются раны на его самолюбии…

На платформе Малез оказался один с разодетой крестьянкой в жестких накрахмаленных юбках и непроспавшимся коммивояжером. Несмотря на предупреждение начальника станции, он был готов прождать еще с полчаса, но было всего девять часов две минуты, когда поезд, прибывающий по расписанию в восемь сорок пять, осторожно выехал на дальний поворот.

Комиссар нашел отделение для курящих и устроился там по ходу поезда, испустив глубокий вздох. Вздох облегчения или сожаления? Попробуй догадайся!

Прямо перед ним, с подбородком на груди, подремывал процветающий кюре, а из соседнего купе доносился пронзительный плач ребенка.

Если Малез, знакомый с точностью Национального общества железных дорог Бельгии, и не удивился опозданию, с которым поезд прибыл на станцию, то вскоре и он начал недоумевать, почему тот так долго здесь задерживается. Он посмотрел на часы — девять шестнадцать — и выглянул в окно: насколько он мог видеть, платформа маленького вокзала была безлюдна.

Малез ругнулся и уже начал поднимать стекло, когда услышал шум голосов, доносящихся от головы поезда. Он подхватил чемодан и соскочил на платформу.

Машинист, высунувшийся из паровоза, громко переругивался с начальником станции и обходчиком, держащим в руках какую-то жесткую фигуру.

Широким шагом Малез подошел к ним.

— Прошу прощения! — воскликнул он менторским тоном. — Какой это поезд? Тот, что отправляется в восемь сорок пять, или в семнадцать десять?

Начальник станции круто обернулся, и было видно, что с языка у него готовы сорваться язвительные замечания, но, узнав Малеза, он удержал их при себе.

— Вернитесь в свой вагон, — пересилил он себя. — Поезд сейчас трогается.

Но комиссар не выглядел готовым подчиниться.

— Что это такое? — вместо ответа спросил он, показывая на предмет, который сжимал в руках обходчик.

— Это? — переспросил тот, подыскивая слова. — Это…

Малез его прервал.

— Где вы его нашли?

Тот неопределенно махнул рукой.

— Там… Положенным на рельсы, в двухстах метрах… Слово Кнопса, рассчитывали, что поезд это переедет!

Малез не ответил. Он разглядывал вещь, обнаруженную обходчиком во время проверки пути и торжественно принесенную им сюда.

Это был обычный манекен, манекен, одетый в пиджак с подбитыми ватой плечами, вроде того, что украшал разбитую витрину торговца-портного г-на Девана.

— Послушайте, — бросил машинист, — ему изуродовали всю физиономию…

И правда. Кто-то с ожесточением, по всей видимости, ударами ножа, изуродовал жалкое восковое лицо, срезав щеку, нос, выколов глаза. Увечья были тем ужаснее — и, на первый взгляд, абсурднее — что они не кровоточили, а рассеченные губы продолжали улыбаться.

Помимо воли взволнованный Малез опустил глаза и тут заметил оружие, которое послужило странному палачу: складной нож, по рукоятку вонзившийся в сердце манекена… если допустить, что у манекенов есть сердце!

— Ну, что вы на это скажете? — произнес начальник станции.

Малез промолчал. Он думал:

— Сомневаться не приходится… Это настоящее убийство!

Фраза комическая, предположение невероятное…

И все же… И все же, хотя перед ним находился всего лишь манекен, разве не был он дважды ослеплен, с половиной улыбки, с исполосованным лицом, на котором нельзя было различить даже тени страдания, с кинжалом, по самую рукоять вонзенным в сердце!

Наконец, словно стремясь увенчать свое разрушительное деяние, разве убийца не затащил свою жертву на железнодорожное полотно и не уложил ее на рельсы, чтобы первый же прошедший поезд переехал ее и неотвратимо раздавил?

Все это было самой очевидностью. Но рассудок протестовал:

— Манекенов не убивают! Нельзя лишить жизни материю, предмет, лишенный жизни! Не подвергают смерти саму смерть!

Раздраженный тем, что на него не обращают внимания, начальник станции схватился за свисток.

— Немедленно возвращайтесь в вагон. Я даю сигнал к отправлению.

— Давайте! — ответил Малез. — Этот поезд уйдет без меня. Я остаюсь.

3. Самое значительное преступление в мире

Когда состав набрал скорость, начальник станции кивнул головой в сторону манекена, который обходчик все еще держал в руках.

— Уж не из-за этого ли вы решили не уезжать?

Накануне Малез сообщил ему свою должность, и тот не мог понять, как столь ничтожный случай может интересовать полицию.

Он пожал плечами:

— Это же фарс!

Комиссар в сдвинутой на затылок шляпе, с зажатой в зубах трубкой, нахмурив брови, продолжал молчать. Он смотрел прямо перед собой, вдаль, в глубину времен…

— Дурной фарс! — продолжал настаивать начальник станции.

Наконец Малез снизошел до того, что вспомнил о его существовании.

— Неужели туземцы до такой степени любят розыгрыш? На первый взгляд, в это трудно поверить.

И закончил беспощадной фразой:

— Разве что вы сами этой ночью, вооружившись своим револьвером, решились подшутить надо мной?

Задетый начальник станции затаился во враждебном молчании, и еще долго было слышно постепенно затихающее дрожание рельсов.

Малез, ни на кого не глядя, снова заговорил. Тот, кто его знал, понял бы, что он совсем не собирался произвести впечатление. Он говорил для самого себя, нисколько не думая о тех, кто его слушает.

— Хотите мое мнение? — медленно выговорил он.

И по его насупившемуся виду было ясно, что он в любом случае его выскажет.

— Этой ночью кто-то совершил самое значительное преступление в мире.

Начальник станции и обходчик обменялись недоверчивыми взглядами. Что хотели им внушить? Несомненно, их собеседник имел в виду не манекен, иначе он просто насмехается над ними.

Ничего не понимая, они ждали разъяснения, а его не было.

— Эй, вы, — сказал вдруг Малез, обращаясь к обходчику, — проведите меня точно к тому месту, где вы обнаружили…

Он прикусил губу. У него чуть было не вырвалось — «тело».

И со странным отвращением закончил:

— …предмет.

— Хорошо, — ответил рабочий.

Но потом забеспокоился:

— А что мне надо будет с ним делать? Могу ли я оставить это здесь?

Взяв у него из рук манекен, Малез протянул его начальнику станции:

— Доверяю его вам. Заприте его в своем кабинете и никому не позволяйте к нему приближаться. Если с ним что-нибудь случится, вы за это ответите!

Начальник станции машинально раскрыл объятия, чтобы плотнее обхватить фигуру, и рот, чтобы запротестовать. Но Малез, увлекаемый Кнопсом, обходчиком, уже повернулся к нему спиной. Шагая, он чувствовал, как его охватывает огромная радость: вот оно, приключение, единственное, столь желанное, не похожее ни на одно из пережитых им раньше.

— Это в двухстах метрах отсюда, — пояснял обходчик. — За поворотом… Но вы там ничего не увидите…

— Возможно, — согласился Малез.

Его трубка помечала дорогу маленькими, сразу же рассеивающимися облачками.

Через некоторое время Кнопс, словно конь перед препятствием, резко остановился:

— Похоже, мы на месте… Да, на месте… Он лежал на спине, поперек пути, вытянувшись… Головой на этом рельсе, ногами — на том…

Слушал ли его Малез? Не похоже. Уставившись глазами в землю, он расхаживал из стороны в сторону. Он поднялся на насыпь и оттуда заметил задворки гостиницы, где провел ночь. Окно его комнаты было открыто.

— Проветривают постель, — подумал он, а когда подошел к Кнопсу, тень улыбки играла на его лице:

— Это вы проходили здесь?

Он показал пальцем на ясно видные на влажном песке насыпи отпечатки шагов.

Обходчик решительно покачал головой.

— Точно не я, — воскликнул он, словно Малез только что его обвинил в гнуснейшем поступке. — До этого места я шагал вдоль пути, увидел манекен, как сейчас вижу вас, подобрал его и снова пошел… по-прежнему вдоль пути, по камням.

— Так я и думал, — произнес комиссар.

Вынув из кармана плаща измятую газету, а из кармана брюк крупный перочинный нож, он нагнулся.

С того памятного дня, когда, показав перочинный нож в управлении полиции, он вызвал бешеный восторг коллег, этот нож не переставал служить поводом для их бесконечных насмешек. Издевались над его пилкой, сквернословили о крючке для пуговиц, которым можно было и вскрывать консервные банки, высмеивали штопор и сочинили песенку о ножницах. Но по двадцать раз за день к Малезу обращались: «Одолжи мне твой нож», и комиссар, добрый товарищ, одалживал этот нож. Глухой к насмешкам, он думал о бесценных услугах, оказанных большим и малым лезвиями, пилкой, крючком двойного пользования, ножницами… и остальным.