Сады Ябоневни - Василий Лабецкий

И вот поезд останавливается на пустом полустанке, а вокруг тишина и холод, и Даня вспоминает, что Лара ждет его дома: в конце железнодорожной ветки, где холмы встречаются с небом, а добропорядочные граждане закрылись в своих домах и поглядывают на свои машины под окнами – просто любуются и чувствуют себя как те китайцы, которые открыли двери для Цзяо Жаня, а про варваров не знают ничего. Ратчадемноен посадила в бумажных горшочках васильки, и, о чудо, они взошли – маленькие, нежные росточки, некоторые в шапочках проросших семян, – это васильки-то, у них шапочка, как шипастая корона, и эта корона прикрывает нежные молодые листики.

Здесь тебе и чудо, и иллюзия: смотришь утром в окно, поверх стаканов с землей, – видишь светлеющее небо, видишь безымянного неизречимого доброго Бога, который подмигивает тебе, заставляет поволноваться в своем круговороте, а потом опускает на тебя покрывало спокойствия, и твоя душа прорастает в небо, как семечко, укрытое землей. Ты в последний раз видишь солнце, месяц, звезды, спокойно идущие по небу. Почему-то вспоминаются секретики-золотинки в только что оттаявшей из-под снега земле – крохотные окошечки из стеклышек, присыпанные черной землей, под которыми ямка с секретиком, – или вспоминается первый в жизни подснежник, найденный на опушке березового светлого леса, пока взрослые жарят шашлык или смотрят где-нибудь телевизор, а потом – не успеешь оглянуться – рассованы по квартирам-клетушкам, стареющим также быстро, как и их хозяева с седыми волосами и печальным взглядом. Дети выросли и разъехались, телевизор и газеты надоели, климакс давно прошел и давно уже не стоит, и это кажется страшным, но это не страшно, просто как-то по-бюргерски – тихая жизнь, где почти нет боли и любви.

Владыка смерти

И вот уже Владыка смерти лежит сзади, обняв тебя за плечи и талию. От его дыхания волосы седеют и блестят на висках как снег. Владыка смерти забирает память и заставляет путать слова, и ты планируешь сходить в туалет, а потом пожарить колбаски, – и вот тебе на! – обступили какие-то голые люди в красных масках, маски страшные, пропали люди, появилась мать-покойница почему-то с красными волосами, а потом ноги отказали, и ты падаешь, словно летишь, целую вечность и никогда не коснешься пола, и в этом полете сходятся воедино прошлое, настоящее и будущее, и исчезает время, и ты сидишь часами, превозмогая боль, глядя в одну точку, и несделанное или сделанное, но не так не дает тебе покоя. Тебя окружили призраки, дом полон ими, и ты не можешь заснуть, а ветер гремит балконами и хлопает форточками, и свет мигает, а ты даже не можешь накрыть свое тщедушное тело одеялом, потому что ни одеяла, ни тела нет, и как ходить без ног – непонятно, и что делать с этими призраками – тоже. Ни глаз, ни ушей, ни солнца, ни луны. Сундук мертвеца – твоя кровать, а снег – твое одеяло, и старая швейная машинка «Баттерфляй» сшивает холст жизни с холстом смерти, шелестя несмазанными суставами, используя тягучее время вместо ниток. Балкон перестает громыхать гофрированным железом, за стеной замолкают соседи, застыв как мумии с оскаленными зубами в мертвенном свете телевизора, и телефон перестает звонить, навсегда растеряв голоса старух и соцработников.

Куда полетит душа-птица, вылупившаяся из тела-яйца?

Ведь если нет Бога или богов, если не о чем говорить, кроме как о еде, куда она полетит?

Может быть, к холодильнику и будет биться с налету в белую дверь, как в ворота рая, или это всего лишь видимость, а тайна скрыта в темноте и одиночестве – в лежании часами перед окнами восьмого этажа, когда ты вслушиваешься в вой ветра, не осмеливаясь включить телевизор. Куда можно отправиться, когда птица, бьющаяся в грудной клетке, получит свободу? К ступе Боудданатх, или на вершину Аннапурны, или к могильным камням Ноин-Ула? Соединится ли маленькая девочка с седой старухой, у которой во взгляде смертная тоска и боль? Найдут ли они общий язык? Каково это – умирать весной и можно ли все уладить после смерти? Будет ли душа ходить по пустым комнатам, запутается ли она в ловце снов, попьет ли воды, специально оставленной для нее в чашечках вокруг Боуды, погреется ли у огонька свечи, поставленной за упокой, согреет ли ее своим взглядом нарисованный отец Серафим или легкой улыбкой слепая женщина, у которой сияние вокруг головы? Обнимет ли ее ангел, укутав крыльями, почувствует ли она запах ладана или можжевельника, услышит ли слова молитвы или будет заглядывать в пустые зеркала и темные окна – и ни света, ни надежды, ни любви – только старые фотографии, пластиковая кукла со стеклянными глазами. Приходят какие-то люди и все забирают.

– Ненавистные чужаки добились своего – выселили из квартиры и убирают фотографии, куклу мою выбросили и холодильник открыли – хитрые, злые. Шныряют, ящик поставили черный и зеркала занавесили.

– О дочь благородной семьи, не бойся и не горюй – ты умерла, ты больше не отбрасываешь тени и не отражаешься в зеркалах. Ни твое тело, ни фотографии, ни кукла, ни квартира, ни холодильник тебе больше не нужны. Ты уходишь обнаженная, с крыльями вместо рук, в сопровождении добрых и злых дел. Если ты видишь свет, иди к нему – это твоя истинная природа. Увидишь ангелов, сияющие крылья, женщину со светлым взором, или свою мать, или дочь, или того, кто был тебе дорог, но давно умер, не смущайся и не страшись – это твое сознание и твоя истинная природа. Если увидишь голых людей в красных масках, с бритвами, цепями или арканами из кишок и они закричат: «Бей! «Убей!», не страшись – это тоже ты, узнай в них Сияющую Основу, переодевшихся ангелов и отца Серафима, а нет – беги без оглядки, пролетая сквозь стены, людей и мартовскую ночь – тебе долго еще бежать – жизнь за жизнью, рождаясь снова и снова, возвещая криком о каждом новом круге страдания и темноты.

О, благородная дочь благородной семьи, ты умерла, пусть тебя это не смущает. Твое тело, как семечко василька в шипастой короне, прорастет душой в небо, и кости захрустят, как крабовые клешни, которые вскрывают, достав из супа, сидя вечером на берегу Индийского океана, обнажая белое мясо, и прибой лижет сваи бамбукового настила, на котором разложены подушки и расставлены низенькие столы, и крабы бегают по пляжу, такие же, как в супе, только меньше. И если, о дочь благородной семьи, ты ела когда-нибудь крабов на берегу Индийского океана, то вместе со светом, который брызнет из твоих хрупких костей, исчезнут и твои воспоминания, будут исчислены, взвешены и разделены, и чья-то рука начертит пальцами в воздухе огненный знак.

Странник

Ты как бы окажешься в снежном поле, и поначалу там будут тропинки и следы от снегоходов и галочки от лап каких-то птиц, а потом и они пропадут, а ты идешь, и наст под тобой не проваливается, снег не прогибается, ландшафт не меняется, как будто ты на месте стоишь. Впереди – черный кот с острой мордой и крысиным хвостом, и он-то следы оставляет, и только он способен тебя вывести, а куда – не понятно, на другую сторону или еще куда.

Хочется скинуть волчью шубу – или это кафтан с воротником из черного меха? – и кофе хочется, и посидеть, но нельзя, потому что это не шуба, а цвет души, и не на чем посидеть в этом поле.

А вдруг это сон или просто накатило что-то, и, типа, загулялся по полям и перелескам, и даже не один, а с любимой Ларой Ратчадемноен, которая как маяк, чтобы Даня Нараян не заблудился, не улетел и не стал бы опять голым галлюцинировать в тесных гостиничных номерах – видеть сны наяву и заглядывать на ту сторону, где черный кот-психопомп ведет душу в Западные Земли. Только пустыня не африканская, не Такла-Макан и даже не Руб-аль-Хали, как не раз, кстати, бывало, а сибирская пустыня, белая, как одежды Белого Бурхана или старика Ульгеня и Юч-Курбустан – трех светлых существ, прикочевавших откуда-то сверху.

И ты с недоумением смотришь на людей, которые строят в этой пустыне дома, прячутся в них и ждут, пока стужа не вытянет последнее тепло из-под пуховых или верблюжьей шерсти одеял, погасит камины, успокоит навсегда собак, запечатает объятия спящих, затуманит и занесет снегом зеркала, испишет окна своей тайнописью, и станет понятно каждому, кто подойдет поближе, что нет в доме ни тепла, ни одной живой души, а только застывшее очарование, синий полумрак и хрупкие, звонкие, как хрусталь, статуи с темно-красным (если смотреть на свет) огнем внутри. И ни одного запаха в морозном воздухе, который покалывает легкие, ни одного звука, кроме звука снежных кристаллов.

Солнышко пригрело, Лара Ратчадемноен потянулась, запела что-то и сказала, что Даня Нараян во сне повернулся и взял ее за руку, а глаз не открыл, потому что предвидел снежную пустыню, и полуразрушенные здания, и завитки огня в мерзлых кирпичных подвалах.