Мадам - Антоний Либера

— Бах, Бетховен и, прежде всего, Моцарт — это подлинное чудо природы, воплощенное совершенство, истинный образ Божий! День, когда он появился на свет, необходимо чтить наравне с Рождеством Христовым! Запомни хорошенько: двадцать седьмого января тысяча семьсот пятьдесят шестого года. Теперь уже нет таких гениев. Теперь вообще музыка… Эх, да что тут говорить! Вакуум, пустыня, миражи!

Или другой пример. Я увлекся шахматами. Через несколько лет самостоятельных занятий решаюсь записаться в клуб, чтобы усовершенствоваться в этой игре. Тренер, несколько опустившийся довоенный интеллигент, не чурающийся рюмашки, разучивает с нами — небольшой группой юных адептов — различные дебюты и окончания и показывает, «как играется» та или иная партия. Сделав какой-нибудь ход, он вдруг прерывает демонстрацию партии — что случается довольно часто — и задает вопрос:

— Знаете, кто придумал этот ход? Кто первым сыграл таким образом?

Естественно, никто не знает, а нашему наставнику только того и надо. И начинается так называемое отступление в общеобразовательных целях:

— Капабланка. В 1925 году, на турнире в Лондоне. Надеюсь, вы знаете, кто такой Капабланка…

— Ну… мастер, — бормочет кто-нибудь из нас.

— Мастер! — потешается над этим убогим ответом наш тренер. — Я тоже мастер. Это был СУПЕР-мастер! Гений! Один из величайших шахматистов, ступавших когда-либо по этой земле. Виртуоз позиционной игры! Теперь уже нет таких шахматистов. И вообще шахматная игра деградировала.

— Ну, а Ботвинник, Петросян, Таль? — пытается кто-то возразить, назвав знаменитых в то время советских гроссмейстеров.

На лице нашего наставника появляется неописуемая гримаса неприятия, после чего он впадает в угрюмую задумчивость.

— Нет и нет, — говорит он наконец, и лицо его выражает неприязнь, граничащую с отвращением, — это все не то! Это не имеет ничего общего с тем, как когда-то играли в шахматы и кем были когда-то шахматисты. Ласкер, Алехин, Рети. О, какие это были гиганты, титаны! В них воистину горела искра Божия! Капризные, непредсказуемые, остроумные, всегда в поиске, всегда в полете. Люди из эпохи Ренессанса! И шахматы действительно были королевской игрой! А теперь… Эх, не стоит и говорить! Состязания заводных роботов.

И еще один момент: горы, альпинизм. Мне лет тринадцать, и один из друзей родителей, альпинист старой формации, берет меня с собой в Татры, на настоящее восхождение. Я и раньше бывал в Закопане, но мой опыт как туриста ограничивался лишь проживанием в уютных частных пансионатах и прогулками по долинам и горным лужайкам тропами, проложенными гуралями[1] для «крестьян». На этот раз мы должны были жить на настоящей альпинистской базе и совершить настоящее восхождение. И мы действительно поднимаемся с моим искушенным наставником и проводником к самому сердцу Татр, чтобы поселиться в одном из самых знаменитых и даже легендарных альпинистских центров. Выспались мы хорошо: в заранее заказанном — с соответствующим уведомлением — двойном номере. С едой, однако, намного хуже: приходится ждать в растянувшейся длинной лентой очереди. Это же повторяется при попытках воспользоваться сантехническим оборудованием. Наконец, преодолев все преграды и трудности, мы выходим на долгожданное восхождение — на встречу с овеянным мифами пространством и царственным величием безмолвных горных массивов. Но вожделенную тишину и покой все время нарушали какие-нибудь шумные и шальные школьные экскурсии, а созерцанию простора, открывающегося на вершинах и горных пиках, мешали песнопения и клики организованных туристических групп, шествующих «тропою Ленина». И мой испытанный проводник — в старой темно-зеленой штурмовке, в коричневых бриджах из толстого вельвета, опускающихся немного ниже колен и там прихваченных специальными пряжками, в шерстяных клетчатых гетрах, плотно охватывающих икры, и в поношенных, но хорошо сохранившихся французских ботинках — с горечью начинает, картинно усевшись на обломок скалы, следующий монолог:

— Гор уже нет! И альпинизма в Татрах нет и не будет! Даже это угробили! Шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на этих чертовых муравьев. Массовый туризм! Где это видано! Совершенно бестолковая затея. Когда я ходил в горы, еще перед войной, все происходило иначе. Приезжаешь; со станции первым делом идешь закупать провизию, крупы, макароны, бекон, чай, сахар, лук. Никаких деликатесов; зато все дешево и сердито. Затем до Розтоки или Морского Ока. Пешком или на автомобиле, но не на этих современных автобусах, а на такой маленькой, открытой, частной машине, которая отправлялась в путь, когда ее хозяин пожелает или когда соберется достаточно пассажиров. На базе «Розтока» семейная атмосфера. И прежде всего безлюдно, пятнадцать человек, не больше. С этой основной базы и совершались восхождения, даже многодневные. Ночевали мы в шалашах, а где повыше — в горных хижинах и расщелинах, вместе с пастухами… О чем я, в конце концов, речь веду? Об одиночестве и тишине. О том, что ты один на один со стихией и собственными мыслями. Ты идешь, и ты один, как первый человек на планете. На рубеже земли и неба. И голова твоя в лазури небес… в космосе. Поверх цивилизации. Попробуй-ка теперь это испытать, по крайней мере здесь и сейчас, в этой толпе сбившихся в стадо «крестьян» и их «проводников», посреди гомонящих экскурсий. Это такая пародия, такой базар, что даже не по себе делается…

Такого рода нападки на жалкую действительность и ностальгические воздыхания по великолепию прошедших времен были для моих ушей — многие годы — просто хлебом насущным. Поэтому я ничуть не удивился, когда в возрасте четырнадцати лет, сев за парту в гимназии, опять услышал вариации на ту же тему. На этот раз прозвучали гимны в честь выпускников прошлых лет.

Ведущие занятия учителя частенько отклонялись от темы урока, чтобы рассказать о некоторых из своих учеников и связанных с ними событиями. Это всегда были необычайно яркие личности, а события — просто фантастические. Однако ошибся бы тот, кто решил, что эти воспоминания походили на назидательные сказочки и проповеди на тему безупречных первых учеников или чудесно преобразившихся бездельников. Ничего подобного. Конечно, героями воспоминаний были личности неординарные, но отнюдь не в ангельском, подслащенном смысле. Их исключительность характеризовалась, скорее, такими качествами, которые занимали не слишком высокое место в каталоге добродетелей примерного ученика. Их всегда сопровождала аура смелости и независимости, они, как правило, были непослушными, даже строптивыми, отличались обостренным чувством собственного достоинства и нередко совершали недозволенные поступки. Мятежные, независимые, гордые. И одновременно — потрясающе талантливые в той или иной области. У одного — необыкновенная память, у другого — прекрасный голос, у третьего — блестящий ум. Когда я слышал эти истории, то даже не верилось, что такое могло происходить на самом деле. Тем более что учитель, приводя примеры каких-то вообще неслыханных выходок своих подопечных, даже проступков скандального характера, не только их не осуждал, но как бы впадал в своеобразную сентиментальность, приправленную щепоткой гордости: мол, именно ему довелось столкнуться с чем-то столь незаурядным.

Конечно, все эти рассказы о на первый взгляд святотатственных, иногда даже мерзопакостных выходках содержали в себе некую мораль или подтекст, которые привлекали нас намного меньше. Скрытый смысл воспоминаний с пикантными занимательными подробностями сводился к следующему предупреждению: «То, что такое случалось, отнюдь не означает, что и теперь может произойти, тем более в этом классе. Те ученики и те личности были исключениями, единственными в своем роде. Теперь таких уже нет. Вас это никак не должно касаться. Поэтому зарубите себе на носу: не вам пытаться им подражать! Для вас все кончится только печально!»

Хотя мне был знаком и даже привычен такой образ мыслей, в данном случае я, однако, не мог его принять. То, что раньше мир был намного более интересным, динамичным, ярким, — сомнения у меня не вызывало. Что музыканты и вообще люди искусства превосходили ныне живущих, — в это я тоже охотно верил. Я допускал, хотя уже не без некоторых оговорок, что раньше горные восхождения были как-то поблагороднее, а королевская игра в шахматы велась более достойными мастерами. Но чтобы школа? Чтобы даже ученики прошлых лет были лучше, — нет, с этим я не мог согласиться.

Невозможно, думал я, чтобы серость и заурядность, которые меня окружали, нельзя было превозмочь, и никаким образом это состояние не удастся поправить. В конце концов, в данном случае и от меня зависит, как будут развиваться события. Ведь и я могу принять в них участие. Следовательно, необходимо действовать и срочно что-то предпринять. Пусть снова что-то происходит, пусть вернутся прежние времена и увенчанные славой герои, но воплощенные уже в иных личностях!