Трансатлантическая любовь - Симона де Бовуар

В общем, мы выпили, от души поговорили, послушали джаз и посмотрели, как народ танцует (сама я не танцую, никогда этого не любила). Вечер получился приятный, хотя не думаю, что скоро увижусь с этими людьми снова. Я не собираюсь общаться с ними часто, но мне приятно знать, что они существуют где-то недалеко — во Франции, в Париже, — пишут, слушают джаз, смотрят на те же улицы, на то же небо, что и я.

Думаю еще месяц прожить так же, между Парижем и деревней, наезжать в город раза два в неделю, писать книгу об Америке и письма тебе. Жду, самое позднее в понедельник, твоего письма № 4. У меня была слабая надежда получить его сегодня утром, но нет! Пиши мне, любимый, и лучше отсылай письма не раз в неделю, а два. Я со многими говорила о твоем романе, и мне все время казалось, будто я держу тебя за руку и улыбаюсь тебе. В Париже полдень. А ты в Чикаго, наверно, плаваешь или, облачась в “пеньюар”, возишься на кухне? А может, уже спишь? Я предпочитаю последнее, чтобы подойти и разбудить тебя поцелуем.

Целую тебя еще и еще.

Твоя Симона

16.

Пятница, 20 июня [1947]

Дорогой мой! Я тоже живу, как крокодил в тине, своей тихой жизнью и сама понимаю, что так нельзя, особенно когда смотрю на огромный мир вокруг. Вчера я бросила свое зеленое гнездышко и приехала в Париж, в комнату цвета зубной пасты, откуда отправилась в один из шикарных погребков, где теперь пьют и танцуют посвященные. Я уже описывала тебе такие заведения, и это еще одно, совсем недалеко от меня, на моей улице. В прошлом году там был закрытый клуб антильцев, а теперь каждую ночь собираются интеллектуальные сливки Сен-Жермен-де-Пре. Около одиннадцати вечера люди с заговорщическим видом стучатся в кафе. Дверь открывает жгучая брюнетка, вы спускаетесь по лестнице и попадаете в изысканный зальчик: ковры, темно-красные кресла, бар, пианино, пластинки. Кого тут только не встретишь! Все таинственно стучатся, и все с вызовом потрясают знаменами своих кланов — естественно, непримиримых. Здесь была Мишлин Прель, красавица кинозвезда, которая снималась в фильме “Дьявол во плоти” — я тебе писала о нем, — а сейчас играет в картине Сартра. Она пришла со своим партнером Пальеро, итальянским актером из фильма “Рим — открытый город”, и еще двумя знакомыми киношниками. Они ни к какому клану не принадлежат. Зато остальные воинственно провозглашают себя либо экзистенциалистами (в том числе и я), либо коммунистами, либо фашистами. Был там один мерзкий тип, настоящий псих и подонок, которого чудом не расстреляли после Освобождения. Он танцевал с какой-то пьяной женщиной, такой же омерзительной, как и он сам; с ними пришли еще несколько коллаборационистов и фашистов, в общем, атмосфера постепенно накалялась. Под конец вечера фашисты очень громко выкрикнули какую-то гадость в адрес евреев, один из коммунистов спросил: “Чем вам не угодили евреи?” А несколько экзистенциалистов подошли к коммунистам и предложили заключить временный союз, чтобы набить фашистам морду. Но коммунисты отказались и вместо этого затеяли нервный спор с экзистенциалистами, причем каждый размахивал своим флагом предельно агрессивно. Потом коммунисты встали и ушли — к великому возмущению экзистенциалистов. Один из наших не выдержал, подошел к фашисту и нарочно наступил ему на ногу. Фашист закричал: “Вы мне отдавили ногу!” — и они принялись друг друга поносить. Тут уж все, перегруппировавшись, разделились на два клана (не считая трех-четырех пьяных, лежавших в бессознательном состоянии в красных креслах) и отправились на улицу драться. Женщины остались их дожидаться и сидели зевая, потому что было уже четыре часа утра. Наконец мужчины вернулись, и выяснилось, что драка не состоялась. Говорят, в этом изысканном заведении такое происходит чуть ли не каждый вечер.

Я легла спать в пять часов, прекрасно выспалась и вернулась в свою желто-зеленую деревенскую гостиницу, где сейчас и пишу. Милый, я представила тебе лишь беглый обзор того мира, в котором я существую и где постоянно развеваются боевые знамена. Буду рада, если тебя это развлечет. Но как же приятно знать, что где-то есть счастливый мир, где живет очаровательный крокодил, — мир корней, червей и скелетов, твой мир. В твоем болоте чувствуешь себя в безопасности. Меня греет мысль, что оно существует, что в нем погряз человек-крокодил и он пустит меня улечься с ним рядом на солнышке, в теплой тине, как только я его попрошу. Так мы и будем жить: то вместе отправляться в светлый и зеленый мир хищников, то зарываться в ил и лежать обнявшись, среди корней.

Я знаю, что на свете есть и покой, и счастье, надо только оказаться в твоих объятиях, любимый мой. Если ты появишься без предупреждения, войдешь, не разбудив меня, и ляжешь рядом… нет, милый, ты все-таки меня разбуди. А дальше? Сам придумай… Давай об этом мечтать, потому что это будет.

Я чувствую себя так, словно открыла глаза, увидела тебя и улыбнулась.

Твоя Симона

Что ты думаешь об этих ужасных авиакатастрофах? Я прочла в “Таймс” массу подробностей и, полагаю, мы никогда больше не рискнем сесть в самолет. Тебе хочется сгореть заживо, а? До сих пор нам просто очень везло.

Звонил редактор воскресного выпуска “Нью-Йорк таймс”, но я не смогла с ним встретиться.

24.

Среда, 23 июля [1947]

Любимый мой, от тебя нет новых писем после тех двух, что пришли на прошлой неделе, поэтому я решила их перечитать. Да будет тебе известно, я вовсе не осуждаю твое пристрастие к картам. Если ты проработал целый день, почему вечером не поиграть? Главное, чтобы шла работа, а когда встаешь из-за стола и хочется расслабиться, то, по-моему, можно заниматься чем угодно. Я предпочитаю немножко выпить, и это ничуть не лучше, чем карты, одно другого стоит. Я вообще в последнее время стала пить многовато — потому что очень по тебе скучаю, больше, чем могла себе представить. Нельсон, дорогой, ты самый заботливый и милый человек в мире, мне так приятно, что ты хочешь все идеально подготовить к моему приезду, но пусть это останется только желанием. Если ты жив и любишь меня, то что мне еще нужно? Ничего специально не делай. Конечно, если тебе удастся за десять долларов купить автомобиль, это будет чудесно, но мы вполне можем обойтись автобусом и самолетом, и даже только автобусом, и если на кухне у нас будет кусок мяса и кукуруза — или даже только кукуруза, — для счастья этого вполне достаточно, разве нет? Ты же знаешь, что я не капризная, могу питаться хлебом и картошкой, водой и любовью, так что ни о чем не беспокойся.

В каком-то смысле, да, я немножко боюсь. Я видела сегодня фильм Сартра — он уже закончен и получился неплохо, хотя мог бы быть и лучше. Но дело не в этом. Дело в сюжете, который меня взволновал. Мужчина и женщина знакомятся после смерти и влюбляются друг в друга. Им дают возможность вернуться на землю: если они сумеют превратить свою любовь в настоящее, живое, человеческое чувство, то им будет снова дарована целая жизнь, а если не сумеют — умрут навеки. Они не сумели. Это производит сильное впечатление, и я подумала о нас. Мы любим друг друга в воспоминаниях и надеждах, заочно, в письмах. Сможем ли мы превратить эту любовь в живое и счастливое человеческое чувство? Должны. Думаю, у нас получится, но это будет непросто. Нельсон, я тебя люблю, но заслуживаю ли я твоей любви, раз не могу посвятить тебе жизнь? Я уже пыталась объяснить тебе почему. Понимаешь ли ты меня? Не затаишь ли обиду? Не оттолкнет ли это тебя? Будешь ли ты всегда верить, что я действительно тебя люблю, люблю по-настоящему? Наверно, не стоит касаться таких вещей в письме, мне больно говорить все это так прямолинейно. Но зато так мне труднее увильнуть, ведь я и самой себе задаю те же вопросы. Я не хочу тебя обманывать или что-то от тебя скрывать. Один из этих вопросов не дает мне покоя уже два месяца, мучает меня, терзает мое сердце: можно ли дарить часть себя, зная, что не собираешься подарить все? Вправе ли я его любить и говорить, что люблю, раз не готова отдать ему свою жизнь, если он попросит? Не возненавидит ли он меня в один прекрасный день? Нельсон, любовь моя, мне было бы легче не касаться этой проблемы, поскольку ее не касаешься ты, но ты так трогательно говорил мне, что для нас невозможно лгать друг другу или что-то скрывать. Я бы не вынесла между нами никаких недомолвок, невысказанного недовольства, затаенных обид. Теперь все написано. Не отвечай, если не хочешь, мы обсудим это, когда увидимся. Помнишь, я говорила однажды, как я тебя уважаю: именно уважение к тебе и заставило меня написать эту страницу. Я не имела в виду, что ты чего-то от меня требуешь, и вообще неизвестно, как все сложится, когда мы встретимся, я только хотела сказать одно: я никогда не смогу отдать тебе все, и поэтому на душе у меня неспокойно. Милый, это настоящий ад — быть далеко друг от друга и не иметь возможности посмотреть в глаза, когда говоришь о таких важных вещах. Чувствуешь ли ты, что именно от любви я стараюсь говорить правду любой ценой и в этом настоящей любви больше, чем в словах “я люблю тебя”? Чувствуешь ли ты, что я хочу быть не только любимой, но и достойной твоей любви? Прочти это с любящим сердцем, представь себе, будто моя голова лежит у тебя на плече. А может быть, ты и не воспримешь мое письмо так серьезно, ведь я пишу о том, что ты и без того знаешь. Но не написать я не могла, потому что наша любовь должна быть честной, наша встреча не должна обернуться разочарованием. Тут я возлагаю надежду и на тебя, и на себя. Как бы ты к этому ни отнесся, все равно обними меня крепко-крепко.