Орлы над трупом - Денис Гуцко

Подойдя к нему, Андрей остановился в растерянности. Наверное, нелегко будет одолеть эту растерянность. Вот он умер. Его больше нет. Даже глядя на него в упор, можно говорить: его нет, – и это будет правдой. Вот он лежит, запрокинув лицо. Галстук повязан на модный двойной узел. Вадим неплохо завязывает галстуки, подумал Андрей. Гладковыбритый череп сияет. Вадим сказал, что случилось это ночью, босс брился по утрам, так что за ночь должна была отрасти щетина. Много раз, застав его только что поднявшимся с постели, Андрей замечал: затылок и темя за ночь успели покрыться мелкой порослью. Стало быть, Вадим побрил его? Наклонившись, стал рассматривать кожу на голове, ища каких-нибудь следов чужой, недостаточно бережной руки.

Андрей почувствовал легкое движение в соседней комнате. Поднял глаза и увидел Наташу. Она была по-домашнему, в незнакомом шелковом халате и тапочках. Наташа тоже его заметила. Машинально продолжала складывать на весу платье. Сложив, так же машинально бросила в раскрытый у ее ног чемодан. «Разве ты не на квартире?» – собрался он спросить, но не спросил – язык показался ему камнем, всунутым в рот.

Быть может, в других обстоятельствах она попробовала бы наплести что-нибудь более-менее складное. Не стала. Даже не попыталась. То ли была Наташа вне себя, то ли решила, что негоже врать при покойнике. Улыбнулась, и эта непонятная улыбка так и застыла на ее лице. Внимательно, будто только сейчас увидела, посмотрела на Мих Миха, на блестящий куполок лба с ложбинкой посередине. И Андрей посмотрел.

Каминные часы перебирали тяжелые секунды. Андрей понял, что молчание затягивать нельзя, но и говорить он не может. Они переглянулись еще раз. Наташа сказала шепотом: «Я сейчас, – и кивнула куда-то в глубину комнаты, – дособираюсь». Она исчезла, закопошилась в спальне.

Глядя на холодное лицо Мих Миха, Андрей все понял – словно по написанному прочитал. Сначала – будто про постороннего человека: про то, как тот катался в командировки на лесопильни в Поляны и в Каменск, считал себя особо приближенным, как жена его боялась оставаться одна в доме и поэтому перебиралась каждый раз на их старую квартиру, как однажды человека вызвали к умершему боссу, а там, в спальне, ходит его жена в шелковом халате, собирает вещички. Такой вот анекдот. Потом огорошило: да нет же, не анекдот. Не про постороннего человека – про него самого. Это он стоит и слушает, как она шуршит там в спальне и как тикают часы. Секунда. Другая. Еще. Так. Так. Так. Так.

Отступив от гроба, Андрей встал к окну. Внизу по полированному белому граниту, которым выложены борта фонтана, ползли облака. На сухом дне лежали пластмассовые лилии. Что сейчас нужно делать, он не представлял.

Время от времени в спальне мягко хлопали по подошвам тапочки.

Болван, сказал он себе. Сердце барабанило. Открывались какие-то дверцы, выдвигались какие-то ящички. Представить, что именно сейчас открывает и выдвигает Наташа, он не мог. Андрей никогда не бывал в спальнях этого дома. Их было две, и обе выходили в кабинет, но он никогда в них не бывал.

Облака, плывущие в гранитных плитах, то сгущались, то пропадали, открывая небо – прочерчивая белесую царапину неба посреди двора. Убить ее? Внизу стукнула дверь. Забыл запереть, теперь будет гулять на ветру. В переулок свернули две машины. Андрей узнал мерседес Мих Миха и докторскую серебристую «десятку». В тот же миг он вдруг понял, что Вадик почему-то не знает о ее здесь пребывании. Бросился в спальню, чуть не наскочив на гроб.

Наташа сидела на корточках перед распахнутым зеркальным шкафом. В зеркале мелькнула его перекошенная физиономия. Андрей схватил ее за локоть и поднял. В руках у нее остались туфли. Она вздрогнула, ожидая удара, и выставила вперед острые каблуки. Он потянул туфли к себе, но она стиснула их изо всех сил и прижала к груди. Он дернул. Она засопела от напряжения, пытаясь отстоять туфли. Дай! Андрей вырвал туфли, бросил их в чемодан. Пояс слетел, и она поймала полы халата, чтобы не дать им распахнуться. Андрей поднял пояс, бросил ей на плечо. На кровати валялись вешалки, солнцезащитные очки, пара сумочек. Он сгреб все и свалил в чемодан. Скорее, скорее, показал он. Заговорить было немыслимо. Мих Мих тут же привстал бы, зашикал бы на них. Каждый звук, из тех мизерно-ничтожных, в обычной обстановке неслышимых, захлебнувшихся в волнах настоящих, полноценных звуков: свистящий шорох шелка, скрип пальцев по лакированной коже туфля, топтание по паркету, их напряженное дыхание, – каждый звук кричал им в уши. Наташа не двигалась. Андрей закрыл переполненный чемодан, надавив коленом так, что в кожаном его теле что-то пискнуло и сломалось. Окинул взглядом комнату. Постель оставалась не застелена. Но это он после, после. Сунул ей чемодан, насильно заставил обхватить его обеими руками. Уже было слышно, как лязгают, поднимаясь, дворовые ворота. Он подтолкнул ее в сторону лоджии, там дверь в зимний сад. В зимнем саду он бывал. Из зимнего сада есть выход на лестницу, по ней можно спуститься в подземный гараж. Из гаража выйти на другую улицу. Он вложил ей в ладонь ключи. Наверное, у нее есть свои ключи, подумал он, и от боли перехватило дух.

Они постояли секунду, глядя друг другу в глаза.

Наташа ушла, Андрей кинулся застилать постель, поглядывая на торчащий над кедровым бортиком профиль.

– Милый, ты все еще сердишься?

Руки дрожали.

Вдох-выдох, Андрей, вдох-выдох.

Семья, расположившись на капоте ржавой «копейки», азартно запихивалась колбасой и помидорами. Толстяк-отец брызнул помидорным соком толстяку-сыну в глаз, все засмеялись, не переставая жевать. Пикник на обочине. Нажрутся и поедут дальше, отдуваясь и рыгая на каждой ямке. Бывают противные люди. Сами по себе противные, такими их природа задумала: что бы ни сделали – противно. Мих Мих Полунин тоже был таким. Андрей представил его живым. Как он ел, сосредоточенно нависнув над едой. Как хрустел пальцами. Как садился в машину, на ощупь водружая зад на сиденье. Ведь отчего бы ему так? Он был не настолько толстый – просто противное перло из него во все стороны. Представил, как тот кормил собак, цапая куски мяса всей пятерней и швыряя их по очереди то Бивису, то Батхеду, пока миска не оставалась пустой. Тогда он мог, поставив миску на дорожку, этой же рукой взяться за дверную ручку – или шлепнуться в пластмассовое кресло на веранде и облапить поручни. Все в нем было противным. Даже его лысина. Особенно лысина. Со всеми ее недобритыми складочками на затылке, которые в жару он протирал натянутым на палец платком. Пожалуй, в гробу он имеет самый приличный вид за все время, что может припомнить Андрей.

– Не сердись. Подумаешь, – махнула лаковыми коготочками.

Зачем она его дразнит? Чего добивается? Сейчас он слаб – слаб, чего скрывать. Она понимает. Но рано или поздно он соберется. Эту слабость нужно переждать. Слабость пройдет сама по себе, как грипп. Ему станет легче. Он поймет, что нужно делать, – это главное. Пока переждать. Переждать. Понять, что делать дальше. Когда он поймет, что делать, все встанет на свои места.

Бензовоз, звякая свисающей до асфальта цепью, полз впереди. Андрей подрезал его: пусть не болтается посреди дороги. За спиной взвыли тормоза. Кажется, Наташу испугала его выходка. Она замолчала. Может быть, хоть так получится заставить ее молчать.

Шесть лет назад, когда они только поженились, он любил ее подпоить. Зрелище было исключительное. Останавливаясь только для того, чтобы промочить горло и быстренько подвести губы, Наташа о чем-нибудь болтала. Обо всем подряд, несла и с Дону и с моря. Сыпля жестами и сверкая глазами, вскакивала и лопалась перед ним, как салют, – и он, смеясь, просил ее потише, потише, – то струилась гибко и томно, рассуждая, как было бы здорово заработать много денег и путешествовать до самой старости, то скукоживалась, туго собирая подушечки пальцев у самого носа для того только, чтобы продемонстрировать, какой маленькой оказалась гадкая мошка, помешавшая ей выспаться. Слова катились карнавальной канонадой – вдруг обрывались, чтобы какое-нибудь особенное слово, вроде великолепно! или отпад! – оторвавшись от массовки, прошествовало перед слушателем во всем параде. Она успевала перевоплотиться в то, что произносила вот сейчас, сию секунду. И если рассказывала о прекрасных пальмах, что ждут их, глухо гремя листьями, на черно-розовом вечернем берегу, то вытягивалась в струнку и качалась, прикрыв глаза. Она была такая. Искрила.

Дождь так и не разразился. Наверное, уже не будет, подумал Андрей.

– Дождя не будет, – сказала она.

Они все время ехали прямо на тучи, но тучи, такие же тяжелые и сплоченные, как на рассвете, отошли к югу, будто гуляли по небу, выбирали место, достаточно унылое для октябрьского дождя.

– Смотри, какие птички, – наклонившись, она ткнула пальцем куда-то в небо, – большие, наверное.

Он машинально наклонился и посмотрел вверх, но тут же вновь уставился на дорогу. Вспарывал взглядом набегающую трассу и затвердевал от подбородка до кончиков ушей. ВКЛЮЧИЛ приемник, но Наташа тут же выключила. Не жалея маникюра, выдрала панель магнитолы и забросила ее на заднее сиденье. Она решила вывести его из себя.