1830 - Гай Давенпорт

— Эти разбитые Венеры — как осыпающиеся кусочки и обломки леди планеты, разметанные по орбите между Марсом и Юпитером.

— А вы — человек сентиментальный, месье Перри, как-то днем сказала мне княгиня, равно как и в немалой степени загадочный, даже принимая во внимание тот факт, что мои иноземные глаза не в состоянии точно истолковать внешние признаки американца. Почем знать, может быть, ваш президент сам ходит за покупками и разгуливает по улице в ковровых шлепанцах.

— Наша Нева — Потомак, ответил я, и могу вас заверить, по утрам можно видеть, как почтенные сенаторы купаются в его водах нагишом.

— Я вполне этому верю, сказала она. Вместе с тем, я имела в виду, что как женщина замечаю обтрепанные манжеты вашего траурного сюртука, блеск на локтях и коленях вашего довольно-таки французского confection[26]. Не сможете вы отрицать и того, что были бы рады обзавестись новой рубашкой. И перчаток у вас нет, а лакей сообщает мне, что вы всегда являетесь без пальто.

— Madame![27] возразил я.

— Дослушайте. Мы с братом обнаружили в вас родственную душу, наши действия тому порукой. Но помимо этого мы считаем вас загадкой.

Она милостиво улыбнулась.

— Вы не желаете рассказать нам, кто вы такой?

— Я, ma chere princess[28], - Эдгар А.Перри из Виргинии. В моей стране, а также в Англии меня считают джентльменом. Я едва ли могу понять, что вы имеете в виду, желая знать, кто я такой.

— Ну что ж, ответила она, уступая мне с улыбкой, мой брат ожидает вас в оранжерее. Мы обсудили это дело и пришли к соглашению, что разгадать тайну должна буду я. Если вы отказали в откровенности мне, как я, впрочем, и предполагала, я должна передать вас своему брату.

Я был потрясен, уязвлен. Я склонился в глубоком, весьма учтивом поклоне. Я ушел.

И все это натворил мой ангел, а он — мастер странностей. Возможно ли, что этот внезапный раскол в наших дружественных отношениях — просто их истощившееся терпение? В свое самое первое посещение дома Потемкиных я наследил на ковре собачьим калом. Они не обратили ни малейшего внимания, хотя я впал в исступленное смятение, когда заметил сам.

На второй превосходной прогулке, предпринятой мною с княгиней и ее псами, я наступил на край ее юбки и порвал ее. Она даже не удостоила этого замечанием и попросила меня не беспокоиться из-за пустяка, когда я начал было, запинаясь, извиняться.

А когда я, по американскому обычаю, прихлебывал свой чай из блюдечка, в их вышколенных взглядах сквозило лишь вежливое любопытство.

С тех самых пор, как меня представили князю, я тонко чувствовал, что он, должно быть, думает: такой явно нуждающийся солдат удачи рано или поздно заговорит о пожертвованиях на Греческое Дело. Я знаю этот взгляд по глазам Аллана и своих однокашников и однополчан.

Вероятно, то, что я у него об этом не спросил, заставило его сидеть как на иголках.

Я направился в оранжерею по величественной вязовой аллее — европейские вязы, в которых нет греческого очарования американских ильмов.

Неужели суждено мне прожить всю жизнь и так до конца и не познать ильм? Каждый листок этого дорийского дерева — контур привлекательного глаза, будь то глаз Каллисто, голоногой и одетой лишь в лосиную шкуру, подпоясанную змеиной кожей в серебряных и бурых ромбах, или же Аполлона со львиными чреслами, носом прямым и точеным, плоскостями томагавка.

Лавры и рододендроны чересчур кельтски, да и дуб слишком напоминает о друидах и варварах для моей лиры. В яблонях и сливах есть некое девчоночье легкомыслие, а вот груша, поистине римское дерево, обладает изяществом знатной дамы и осенью приносит прекрасные виргилиевы желто-коричневые дары.

Но ильм, ильм, это благородное, величавое дерево. Он неизменно стоит ровно, как сосна и кипарис, но не дорастает до их гигантской высоты, умеряя их второзаконную грандиозность спартанским чувством меры и благопристойностью.

Ильм скромен в своем единстве силы и грации. Растет он так же медленно, как кедр, ветвясь с военной, с галльской ясностью замысла, каждый сук точно несколько стрел, сведших свои случайные тропы в одном колчане, однако беспорядок этот — гармония дисциплины, а вовсе не развал небрежения.

Не потому ли князь хотел видеть меня, что не далее, как на прошлой неделе я опустился на колени во влажную гниль осенних листьев и поцеловал княгине руку?

В ее глазах неясность затмила предположение, и ветер задул вокруг нас в этом наполовину варварском русском саду с чужой ему Дианой, почерневшей от снегов и лютых западных ветров, с его английскими клумбами, итальянскими каменными скамьями, не оттаявшими под лучами бледного северного солнца, и в душе моей поднялся этот ветер, холодный и раздраженный, точно зимняя вьюга.

Еще раз такой же ветер шевельнулся во мне, пока я шел к оранжерее. Вспыхни-умри, вспыхни-умри — вот пульс этого мира. Звезда Тихо сверкнула и исчезла.

Urbs antiqua fuit.[29]

В Каразхане, рассказал мне князь, выловили и раздали крестьянам, наверное, самое последнее стадо диких лошадей Европы.

Время — просто как внезапная красота, внесли — и отобрали, краткая, как день мотылька. Но возвращается она именно осенью, per amica silentia lunae[30], когда деревенские церкви тихи, будто корабли, покинутые командами и дрейфующие к полюсам. Чистое пламя светильника вздрагивает и синеет. Зеркала странны от лунного света с лестничного пролета, белеет лаг, и мелководья ветра омывают дом, течения времени.

К крышке своего курьерского саквояжа я приклеил карту Греции с ее изломанными побережьями и хрупкими островами — зелеными и желтыми на гиацинтовом фоне ее морей.

Здесь вечность назад проплывали белогрудые барки, ребристые, осанистые, точно горделивая Елена Спартанская, их длинные кили заложены на верфях Никеи, синеют их курсы, ветер, что подгонял их, цветист ароматом мира, пряным маслом и вином, полями укропа и огуречника, рододендрона и мака.

Агатовый светильник в руке ее!

Колоннада, уводившая от садовой дорожки к оранжерее, мерцала листопадом по всей своей ионической перспективе. Я уже видел, как князь в своей домашней куртке меряет шагами посыпанные гравием дорожки.

— Сэр, уже звучал у меня в ушах его благородный голос, вы записались в "Европе"

как некий Анри де Ренне. Ошибки здесь быть не может. Однако Посланник Соединенных Штатов мистер Генри Миддлетон знает вас еще и под третьим именем. Не будете ли вы столь любезны объяснить эту шараду?

— Я буду в восхищении, Ваше Величество, ответил бы я. Мое имя — Андрэ Мари де Шенье[31]. Меня гильотинировали тридцать шесть лет назад, le septieme d Thermidor, l'an 1[32]. Я — призрак.

Отшатнется он — наверняка ведь, — одна рука — ко лбу, другой — за сердце.

Canaille![33] — вероятнее всего, и сапогом вон за дверь.

Я подошел к высоким воротам из кованого железа, открывавшимся в аллею меж ровно подстриженных живых изгородей, в свою очередь выходившую на Проспект через дверцу в стене.

Могучие колокола в церквах звонили. Пошел снег.

Примечания

1

Джузеппе Пьяцци (1746–1826) — итальянский астроном, открывший в 1801 году первый астроид — Цереру. (Здесь и далее — примечания переводчика.)

2

Автор имеет в виду "закон", предложенный в 1766 году немецкими астрономами Йоганном Даниэлем Титиусом и популяризованный в 1722 году Йоганном Элертом Боде, как попытку объяснить различные средние расстояния планет от Солнца. "Закон" этот никогда не был подтвержден физически и выражался эмпирической формулой a = (n+4)/10, где a — вычисленное среднее расстояние планеты от Солнца в астрономических единицах, а n — прогрессия чисел 0, 3, 6, 12, 24, 48, 96, 192 и 384. "Закон" достаточно хорошо дает приблизительные средние расстояния для известных в то время планет (от Меркурия до Сатурна) и довольно точно определяет расстояния до Урана, открытого в 1781 году (и названного так Боде) и некоторых астероидов между Марсом и Юпитером, однако расстояние до Нептуна этим "законом" уже не определяется.

3

Джованни Пьетро Караффа, в XVI веке — епископ Кьети, одно время апостольский администратор епархии Бриндизи, стал впоследствии Папой Павлом IV. Один из реформаторов католической церкви, основатель ордена театинцев, исповедовавших образцовые для священнослужителей качества, и его первый генерал-провост.

4

Сэр Уильям Хершель (15 ноября 1738 г. — 25 августа 1822 г.) английский астроном, известен как "отец звездной астрономии". Немец по рождению, бежал в Англию в 1757 г., когда Ганновер оккупировали французы. Последующие 25 лет зарабатывал на жизнь профессиональным музицированием, но свой интерес к астрономии удовлетворял с помощью собственноручно построенного отражающего телескопа, крупнейшего в то время. 13 марта 1781 года обнаружил объект, оказавшийся первой планетой, открытой в нашу эпоху и не известной в древние времена, — Уран.