Ещё о женЬщинах - Андрей Ильенков

— Представляешь, она мне говорит: «А что ещё там происходит?» Я говорю: «Воспаление». Она говорит: «Какое?» Я говорю: «Я же назвала». Она говорит: «Ну правильно, а ещё какое?» А какое, больше никакого, я специально потом в учебнике смотрела.

— Надо было так и сказать, — сказала очкастая подружка, кстати, очень хорошенькая, и почесала спицей в ухе.

— Ну да, скажешь ей! Она сразу: «Больше трёх я вам поставить не могу». Я говорю: «Вы знаете, я болела, у меня аднексит, и справка есть». Она говорит: «Ну так что же, учить не надо?» Я говорю: «Я учила». Она говорит: «Недостаточно учили».

Лариса неторопливо ела пищу и, с интересом поглядывая на президента, пыталась понять, как это глухие читают с губ, но не смогла, хотя смысл речи в общем был ясен. Алёна показывала девочке справку о своей болезни, та, не глядя, кивала головой. Лариса подумала, что, наверное, если бы Алёна показывала не справку, а непосредственно очаг воспаления, там, на экзамене… Тут она поперхнулась, обожглась чаем и перестала представлять глупости.

Это как один раз в клинике: был разговор об эндоскопии и повели группу смотреть на это чудо техники. Сидит, раздвинув толстые ляжки, пожилая тётка, ей в маленькую дырочку засунут эндоскоп, и всех студентов приглашают полюбоваться на внутренности тёткиного мочевого пузыря. И приглашают довольно настойчиво, потому что студенты конфузятся. А они конфузятся, потому что надо глазом прильнуть к окуляру эндоскопа, а он глубоко погружён в тёткину лобковую шерсть, почему-то мокрую. То есть понятно, почему, потому что тётка тщательно подмылась перед процедурой, и это похвально, но вот вытереться не догадалась. И как-то прильнуть к эндоскопу студентам неохота. Но ничего, на такой случай всегда есть пара отличниц, они-то всё сделают, что им скажут. А остальные студенты стояли у стеночки и воздерживались. И однако это им, разгильдяям, не помогло! Потому что скоро преподавательница вынула полезный прибор из подопытной тётки и стала рассказывать о перспективах эндоскопии — с большим энтузиазмом, взволнованно размахивая прибором, с которого во все стороны летела моча, и тщетно студенты уклонялись от брызг. Тоже весело было.

Алёна тем временем рассказала, как она в клинике потеряла номерок от раздевалки и из-за этого не пошла на лекцию, а та девочка сказала, что правильно сделала, потому что этот дурак всё равно бы не пустил.

На стенке висел календарь с котёнком в рюмке. Президент взывал. Девочка вязала.

— А часы-то у вас стоят! — заметила Лариса.

— Ой, правда! — встревожилась, взглянув на будильник, хозяйка и рассказала, как уже два с половиной раза из-за них проспала. Лариса ещё посидела и распрощалась с девочками. Хорошего понемножку.

Выходя от подружек, она почувствовала, что уже вполне созрела для посещения Смычкова, да и он, наверное, исправился за это время. Поэтому она спустилась на этаж ниже и подошла к двери комнаты 17, из-за которой доносились звуки известной ливерпульской песни «День триппера» и другой разнообразный шум. Лариса постучала три раза. Разнообразный шум прекратился. Лариса ещё постучала. «День триппера» также был остановлен.

— Кто там? — осторожно спросил Смычков.

— Ну открывай же! — капризно сказала Лариса.

— Свои! — приглушённо сообщил Смычков собутыльникам в комнате и заскрежетал замком.

Лариса вошла. На лице Смычкова горели красные пятна, изо рта торчал потухший окурок. От стола до лампочки стелился слоистый дым. Сидящие за столом студенты Подгузный и Коровин с облегчением выставляли из-за занавески бутылки и стаканы.

Комната представляла собою прямоугольный параллелепипед с четырьмя железными койками, две из которых стояли вплотную, составляя так называемый «сексодром» для испытания секс-бомб. Подоконник был забит посудой, глобр винной, и остатками пищи. На полу имелся магнитофон со здоровенными колонками. Столбиками, как золотые дукаты у старинных банкиров, лежали возле него магнитофонные кассеты. Из предметов роскоши здесь был только самодельный плакат «НЕ СПИ, ТЕБЯ СЛУШАЕТ ВРАГ!», в середине которого Смычков приклеил высохшее чёрное ухо из морга. Глуповато, конечно. В смысле — текст лозунга. По идее-то спи себе, и пусть враг сколь угодно слушает твой храп. Но зато сделано собственными руками, и плюс, конечно, ухо мертвеца.

Смычков был мастер на такие дела. Он с первого курса был поражён в самое сердце известными байками из жизни студентов-медиков, их можно даже не приводить. Но с другой-то стороны, может быть, на белом свете остались ещё какие-нибудь люди, кроме медиков, так эти люди могли не слыхать, так лучше привести. Это всё из жизни трупов, жмуров то есть.

Вот точно такое же ухо мертвеца однажды в автобусе попросили передать на компостер вместо талона, и взявшая его подслеповатая женщина, когда ощутила в руке что-то неправильное, пригляделась и сошла с ума. (Любопытно, что все фигурирующие в этих байках жертвы студенческих шуток непременно лишаются рассудка, хотя с чего бы?) Также обезумел один сторож морга, нет, не один, а двое! Первый — оттого, что студенты рассадили жмуров за стол и всунули им в руки игральные карты, а сторож вошёл и увидел. Второй чокнулся вообще без помощи студентов, а всё потому, что привезли замёрзшего жмура с поднятой рукой, прислонили к стене, а сторож сел к нему спиной, а жмур оттаял и его рука упала сторожу на плечо. Эта история вообще ниже всякой критики, её мог придумать только человек, никогда не бывавший в морге. Первую, кстати, тоже.

Большей внутренней культурой обладала байка, фигурировавшая в Свердловске под мрачным названием «Голова профессора Гвоздевича», причём ещё в те годы, когда сам Гвоздевич и доцентом-то не был, не то что профессором. В общем, там жил да был студент, который очень увлекался науками и решил, что не дело это — изучать столь сложный костный орган, как череп, по анатомическому атласу. Ну и вообще для эстетики, ведь вон Пушкин даже Дельвигу прислал череп, а уж медику, как говорится, сам чёрт велел. Конечно, в продаже имелись пластмассовые открывающиеся сверху черепушки, но это не стильно, да ещё денег стоят, а студент, может, был бедный. И вот он однажды засиделся на кафедре анатомии подольше и, воровато озираясь, прокрался в пустую (в том смысле, что живых там не было, а этих-то хоть пруд пруди) мацерационную. Выбрал себе жмура по вкусу, чтоб, главно, голова побольше была, и оную последнюю отпилил ржавым штыком, а потом бросил в авоську да и был таков! Приходит домой, а жил на квартире у хозяйки (которая в финале и сошла с ума), положил голову в бельевую кастрюлю и поставил кипятить, чтобы, значит, разварить и отделить от костей ненужное ему мясо. Устал, перенервничал, прилёг на диван и моментально уснул, а она, конечно, работала гардеробщицей в театре, а театр сгорел, тут она и приди.

Смычков долго и жадно вслушивался в эти истории, а впоследствии и сам внёс свой непосильный вклад. Сначала отрезал тонкий пластик от самой жопки колбасного сыра, где всё оно такое сморщенное, высушил, носил в нагрудном кармане, а в столовой доставал и говорил, что это срез мозжечка. Некоторые девушки визжали, хотя с ума ни одна не сошла. Потом, будучи однажды сильно навеселе, он притащил в комнату целую руку. Но это оказалось чересчур: тут визжали не только девчонки, а даже видавшие виды соседи по комнате, и тут же хотели его побить, но Смычков встал в фехтовальную позицию и стал защищаться жмуриной рукой. Получить этой рукой по морде никому не хотелось, и соседи, плюнув, ушли пить пиво в другую комнату. Однако через несколько часов оказалось, что эта обезьянья рука слишком смердит формалином, чтобы жить с ней в одной комнате, аж глаза слезятся, и ещё не протрезвевший толком владелец попросту выкинул её в форточку, приговаривая: «Вот так и рождаются нездоровые сенсации!» Окрестная стая бродячих собак скоро нашла препарат, обнюхала и пришла в ужас, однако расстаться с таким сокровищем им было жаль, и они ещё много недель таскали его по дворам в зубах, очевидно, надеясь, что мясо как-нибудь проветрится.

— Лариса! — восхитился Смычков и попытался обцеловать её, но промахнулся. Она милостиво улыбнулась. Будущие доктора Подгузный и Коровин засуетились, освобождая табуретку от кассет.

— Штрафную! — придумал Смычков и налил водки в мутноватый стакан. Подгузный включил магнитофон. Лариса не хотела долгих упрашиваний и сделала глоток тёплой водки. Мальчики заулыбались, и все трое стали говорить комплименты.

— Лариса! — элегантно заплетаясь языком, соврал Смычков. — Вы — прелесть! Я имею честь впервые видеть вас за нашим столом!

Стол был покрыт изорванной газетой, прозрачной от жирных вобловых пятен. Лариса посмотрела на Подгузного. Тот сразу опрокинул кружку, и пиво потекло по газете. Он извинился и объяснил, что голова у него абсолютно ясная, а вот руки всегда перестают слушаться, особенно если с димедролом. Ларисе тоже предложили пару таблеток, но она ответила, что вот именно на антиаллергический димедрол у неё как раз аллергия.