Солнечные зайчики - Иван Андрощук

Если и раньше наши встречи были пыткой, то теперь эта пытка стала во сто крат невыносимее. Лэри гасла с каждым днём, отражение жестокой муки ни на миг не сходило с её лица. И был день, когда она попросила, чтобы я больше не приходил к ней – лицо её в тот день было белее, чем у девушки моей расы. Вот слова, которыми она простилась со мной навсегда:

ПОЛЮБИ МЕНЯ В ТОЙ, ЧТО ЖИВЕТ НА ЗЕМЛЕ.

Так прекратились наши свидания. Я снова и снова пытался разыскать её след в невообразимом столпотворении морианских городов. Я осознавал, что это – бесчеловечно, но ничего поделать с собой не мог. Тщетно – она исчезла, как будто уехала из страны Морир. Я бы так и остался до конца дней своих сидеть у зеркала в напрасных поисках желанной встречи, если бы со мной не случилось странное происшествие – здесь, на Земле, о существовании которой я к тому времени давно уже забыл. Однажды, когда мой полуобезумевший взгляд беспомощно метался в толпах мориан, за спиной моей, словно ангельские крылья, выросли два великана в белом.

Из окна палаты виден златоглавый храм – он стоит на холме и фоном ему глубокое синее небо кисти неизвестного гения. Изнутри церковь расписана блаженным мастером – медперсонал, а с ним и мы, гордились тем, что этот великий художник в своё время был пациентом нашей клиники. Нежданно-негаданно я застал здесь знакомых – моим соседом по палате оказался Альмавива Стаканский, а через коридор уже выписывался Аль-Искандер Закусим. Больница не слишком угнетала – я воспринимал её как своеобразный карантин между страной Морир и Землей, врачи были вежливыми, сестры приятными и все вместе свято придерживались клятвы Гиппократа, словом, как сказал по другому поводу Курт Воннегут-младший, всё было хорошо и ничего не болело. Моим лечащим врачом был премилый человек Николай Иванович.

Николай Иванович делал все для того, чтобы не выпустить меня из клиники. Не то чтобы он был злодеем или получил указания на мой счет – напротив, Николай Иванович – человек исключительно честный и превыше всего ценит точный диагноз. Но кроме того, он ещё и очень талантливый (чтобы не сказать больше) психиатр – нарушения психики у собеседника он чувствует физически, как другой ощущает боль или холод. И мой случай прямо-таки выводил его из себя: психополе явно не в порядке, а обследование не даёт малейших результатов. О диагнозе не могло быть и речи.

Каких только средств не перепробовал Николай Иванович для достижения этой благородной цели – детектор лжи, зондаж, форсаж, наркотики, дело дошло, даже до перлюстрации снов – с меня всё как с гуся вода. Особое место в творческом арсенале Николая Ивановича занимали так называемые «очные ставки» – он подводил меня к зеркалу и задавал массу вопросов, касающихся моей внешности. К счастью, я смог предвидеть такой ход событий и, зная графические навыки Стаканского, попросил его списать с меня возможно более детальный портрет, вызубрил этот портрет до малейшего намека на морщинку и довольно легко обманывал Николая Ивановича: в то время, как внешний взор мой блуждал по санаториям и больничным коридорам страны Морир, перед внутренним стояла моя собственная физиономия, тщательно перенесённая на бумагу дружеским карандашом. Коварству Николая Ивановича не было предела; прячась за моей спиной, он корчил гримасы, принимал наинестественнейшие положения тела – и спрашивал, что он делает. Я потешался над бедным доктором, просил его подвинуться вправо, влево, немного назад – а то, мол, плохо видно. Откуда ему было знать, что у меня врождённая способность чувствовать всё, что происходит за моей спиной.

Однако под конец моего пребывания в клинике ловушка едва не захлопнулась. Немного побеседовав со мной на разнообразные общие темы. Николай Иванович вдруг ставит на стол зеркало, и как только я поднимаю взгляд, передним возникает комната Лэри, солнечный зайчик фортиссимо пробегает по завиткам шпалерных роз, вступает в неравный поединок с могущественной солнечной фугой и побежденный падает на девушку, сидящую спиной к зеркалу, тревожно бегает, словно спрашивает, чья это тень падает от окна в глубину комнаты – кто-то очень знакомый оперся на подоконник, лица не видно – солнце слепит, чуть-чуть шевелятся головы – они разговаривают. Лэри машинально посмотрела в зеркало, машинально испугалась «на кого я похожа», машинально поправила прическу, тараторит без умолку, слова скачут яркие и пустые, словно мячики, В голове отрывистый звон – дребезжат зашкаленные эмоциографы, близко-близко лоснящееся лицо доктора: «Что с вами?» – это должно звучать хотя бы с ноткой сочувствием, а звучит триумфально: попался, жучок, к пану в кулачок, попался, зайчик, теперь тебе намнут ушки. То, что делаю дальше, лишено всякой логики – хватаюсь за голову и неожиданно выдергиваю из шевелюры волос, волос седой – один-единственный седой волосок из тысяч и тысяч смолистых, оборачиваюсь к доктору и смотрю на него искренне трагическим взором человека, который внезапно обнаружил себя состарившимся к вот-вот умрёт.

Николай Иванович – в финальной позе гоголевского городничего, самая большая рыба, о поимке которой так долго и настойчиво он мечтал, сорвалась уже на берегу, ударилась в землю, обернулась зайчиком и ускакала в лес. Через день, на обходе, когда фаланга врачей и сестер останавливается возле моей кровати, Николай Иванович зло цедит в ответ на немой вопрос шефа: «Симулянт. Скрывается у нас от алиментов». Завотделом бледнеет, кричит, ударяя каждый слог: «Вон к… мать!» – озирается на кортеж, сестрички потупились и закусили губки, краснеет, извиняется, оборачивается ко мне и подытоживает: «Вон к … мать. « В тот же вечер я возвращаюсь к тебе, и мы снова вместе.

Я называл тебя Лэри, я любил её в тебе и уже не подходил к шкафу, похожему на шефа каирских гангстеров. Настоящее имя твоё всегда выскальзывало из сетей моей памяти – быть может, я и не знал его, а может, его и вовсе не было. Сперва ты настораживалась, но со временем поняла, что Лэри – это та, которая умерла в зеркале (я никогда не рассказывал тебе о ней, но ты знала её каким-то особым женским чувством; ты знала, что я люблю в тебе другую, и какой-то частью своего существа стремилась быть той, кого я люблю) – ты поняла это и успокоилась, словно приняла правила игры, хоть было ясно, что игра без правил либо её правила не постигаемы умом.

Большинство книг о любви заканчивается свадьбой, будто любовь доживает только до брачной ночи. У нас на втором году супружеской жизни она только зарождалась. Я дарил цветы, писал стихи и ходил с воспалённым сердцем, губы твои пахли весной – дурманящий аромат майских вечеров, освещенных люстрами цветущих яблонь. Всё было словно впервые – в глазах у тебя светились новорожденные звёзды, груди твои льнули ко мне, словно тёплые волны южных морей, ты раскрывалась, как благоухающий лотос, в бархатной тишине расцветал бледный бутон твоего лона – самый нежный цветок в обоих мирах. В темноте мы делались многорукими, как боги далекой Индии, мы утрачивали собственные «я» и превращались в одно существо, в фантастическую птицу, птица победно клекотала, умирала и воскресала, словно феникс, а когда парчовый занавес Храма Любви рвали третьи петухи – она расправляла громадные крылья и улетала в распахнутое окно, а мы со страхом в стекленеющих глазах смотрели вслед и изнеможенно засыпали, на смыкая глаз. В рассветные часы меня часто будили неясные всхлипывания, доносившиеся из твоего сна, и я не знаю, кем ты была тогда и о ком ты плакала – о девушке, умершей в зеркале, или о той, что умирала в тебе.