Кто если не ты - Юрий Герт

А потом ЭЛАС разбили,— в Афины вернулся король. Егоров обозвал Клима и Мишку трепачами и завел компанию со Слайковским.

Да, они были великие неудачники. Хотя умели не только мечтать! Разве тогда, в сорок втором...— теперь это казалось таким далеким: скрежет осколков по крышам, вой сирены, госпитали, пропитанные запахом йода, карболки, гниющих ран,— там они выступали с концертами школьной самодеятельности... Да, в сорок втором — разве они не загнали на барахолке учебники и, купив буханку хлеба, не двинулись на фронт? Фронт находился километрах в семидесяти и с каждым днем близился к городу. За двое суток они прошли километров пятьдесят, но случай — воистину предательский случай! — привел их на ту линию обороны, где жители города рыли траншеи и противотанковые рвы. Их выдала знакомая женщина, и они были с позором доставлены домой. Да, у них имелись счеты с судьбой, и теперь они не хотели попасть впросак!..

— Бугров и Гольцман! — оба вздрогнули от неожиданности.— Может быть, вы все-таки сообщите классу, о чем вы все время так оживленно беседуете?..

Но, к счастью, ехидный голос физички заглушил звонок. Большая перемена!

...В голубое до рези в глазах небо взмыл мяч, повис в вышине на какое-то мгновение — и сначала нерешительно, а потом все быстрее и быстрее стал падать на землю. Даже Егоров, Слайковский и дружок их Тюлькин, по прозвищу Впадина, которые выскочили во двор, чтобы перекурить, не выдержали.

— Побацаем! — крикнул Егоров и первый затоптал окурок.

По двору понеслись упругие, звонкие удары. Только Михеев, прислонясь к забору спиной, уткнулся в учебник. Они присели на бревно, лежавшее возле высокого штабеля в углу двора. Оно было теплым, прогретым солнцем, и пахло от него лесным духом — смолистым и тревожным.

— Вообще-то есть у меня одна мысль,— сказал Мишка, задумчиво чертя по влажной земле тонкой щепкой.— Не знаю, как она тебе, а я...— Мишка, колеблясь, умолк.

— Вырастить дюжину крокодилов и продать в зоопарк?— устало переспросил Клим, уже без улыбки.

— Нет,— сказал Мишка,— тут крокодилы ни при чем... Ты про Ферма что-нибудь слышал?

— Нет,— сказал Клим.— Про какого еще Ферма?

— Эх ты,— сказал Мишка.— Был такой гениальный математик, Пьер Ферма. Он жил еще в семнадцатом веке...

— Ну и что же? — нетерпеливо перебил Клим.— Покойники нам не помогут.

— Может, и помогут,— сказал Мишка. Он вдруг обиделся.— А вообще — ну тебя к черту. Если не хочешь — предлагай сам!..

— Ну ладно,— сказал Клим.— Валяй про своего Ферма. Только покороче.

Мишка достал из кармана потрепанный блокнот, в который заносил всякие любопытные факты, и, близоруко щурясь, отыскал нужное место.

Сначала Клим ничего не понял:

«Сердце жирафа весит двенадцать килограммов. Шея достигает трех метров».

— Что за чепуха? — сказал Клим.

— Читай дальше.

И Клим прочитал:

«Пьер Ферма (1601—65 г.) — юрист, поэт и ученый. Математикой занимался для развлечения, но совершил целый ряд великих открытий. Он часто набрасывал свои мысли на полях книг. Однажды, читая сочинения Диофанта, сформулировал одну из своих важнейших теорем и ниже записал: «Я нашел поистине удивительное доказательство этого предложения, но здесь слишком мало места, чтобы его поместить».

Клим пробежал несколько строк, в которых излагалась теорема. И дальше:

«В чем состояло это доказательство, никто не знает. Но ни один математик не сомневается, что такое доказательство действительно им было найдено — ведь все остальные его теоремы оказались верными и были впоследствии доказаны. Великая теорема Ферма ждет своего победителя».

Последняя фраза была жирно подчеркнута карандашом.

— И до сих пор ее никто не сумел доказать,— сказал Мишка, значительно глядя на Клима.

— Хорошо. Но при чем здесь все-таки Ява?

— Ява тут ни при чем,— согласился Мишка, и в голосе его задрожало скрытое торжество.— Ява тут, конечно, ни при чем. Но за эту теорему, между прочим, брались многие, и все без толку. Тогда назначили премию тому, кто ее докажет. Международную премию. Сто тысяч долларов. И пока еще ее никто не получил.

— Погоди,— глухо проговорил Клим, начиная кое-что улавливать.— Сто тысяч долларов? За какую-то теорему?

— Сто тысяч,— сказал Мишка.— Сто тысяч, как одна копеечка. Только не «какую-то», а за Великую теорему Ферма. Так она называется, эта теорема.

Клим вскочил и тут же снова опустился рядом с Мишкой.

— Чепуха,— сказал он мрачно.—Если никто не доказал, так мы — докажем? Чепуха! Самая настоящая чепуха!

— Я и не говорю, что мы ее обязательно докажем,— сказал Мишка.— Может быть, мы ее и не докажем...

— Наверняка не докажем! — сказал Клим.— И нечего дурить себе голову такой чепухой!

Они помолчали.

— Между прочим,— сказал Мишка, вздыхая,— в истории науки бывали случаи, когда великие открытия делали те, от кого ничего такого и не ждали. Даже книжка есть: «Парадоксы науки». Я читал.

Клим ничего не ответил.

— Сто тысяч долларов,— сказал Мишка.— Этого на редиске не заработаешь. Это не то что на дорогу — на сто тысяч долларов можно купить оружие для целого полка или даже дивизии.

— Да,— сказал Клим.— Конечно. Только все дело в том, что ее за четыреста лет никто не доказал.

— Не доказал,— сказал Мишка. — Но, с другой стороны, как раз это, может быть, и хорошо, что ее никто не доказал.

Они не заметили, как прозвенел звонок и двор опустел.

Наступившая тишина заставила Мишку очнуться.

— Сейчас химия,— сказал он грустно.— Идем, а то в класс не пустят.

Клим сидел, уперев локти в колени, и невидящими глазами смотрел перед собой.

Мишка тронул его за плечо.

Клим не двинулся.

— Хорошо,— медленно сказал он.— Тогда — к черту химию. К черту все на свете. Ява не ждет. Где твоя Великая теорема Ферма? Мы не можем упускать хотя бы один шанс!

4

 Обед, как всегда, начинался ровно в четыре.

Николай Николаевич двумя пальцами поднял вилку, приблизил к глазам, прищурился, и его бледное бескровное лицо альбиноса передернула мучительная судорога.

— Надежда, я уже говорил и не устану повторять: человек, страдающий язвой желудка, нуждается в идеальной чистоте.

Голос его походил на мерное жужжание бормашины, которое по вечерам раздавалось из кабинета, где Николай Николаевич принимал пациентов.

Надежда Ивановна робко ахнула, подхватила звякнувшую о стол вилку и торопливо вышла из комнаты. Она была на целую голову выше своего мужа,— статная, полнотелая, с красивым крупным лицом, но трепетно пугалась всего, что может рассердить Николая Николаевича.

...Четыре в квадрате— шестнадцать. Четыре в кубе — шестьдесят четыре. Четыре в четвертой степени...

...Шестьдесят четыре помножить на четыре... Получится...

Клим хмурился, остановив стеклянный взгляд на пустой тарелке. Он уже наизусть знал все, что произойдет дальше. Надежда Ивановна, с полотенцем через плечо, принесет и положит перед Николаем Николаевичем другую вилку, и Николай Николаевич снова поднимет ее, как и первую, и посмотрит на свет. Потом он вяло поморщится, то есть улыбнется, погладит жену по мягкому безвольному подбородку и скажет:

— Надеюсь, тебе понятно, что я никогда не придираюсь к пустякам...

И потом он будет есть манный суп. Потом паровые котлеты с гарниром из моркови. И они тоже будут есть эти скользкие, разваливающиеся котлеты и глотать морковь. Почему-то каждому, кто ест вместе с Николаем Николаевичем, становится неловко и стыдно, что у него нет язвы желудка... Потом Николай Николаевич ляжет отдыхать, а Надежда Ивановна уйдет на кухню. Там, в уединении, она будет есть жареное мясо или рыбу, густо смазав их горчицей или хреном. Она будет есть и мыть тарелки, а в промежутках между едой напевать негромким приятным голосом: «Я плачу, я стражду, душа истомилась в разлуке». Перед войной она училась в консерватории. Николай Николаевич даже купил ей пианино. «Настоящий «Беккер»,— говорит он знакомым.— Идеальный звук!» Пианино стоит в гостиной. На нем никто не играет. Весной в него насыпают нафталин. Покончив с посудой, Надежда Ивановна будет вытирать с него пыль.

...Шестьдесят четыре на четыре — двести пятьдесят шесть. Хорошо. Теперь пять в четвертой степени...

После манного супа на столе появились паровые котлеты.

...— Кстати, это ведь тебя касается...— расслышал Клим.

— Шестьсот двадцать пять,— сказал Клим.— Что меня касается?

В серых выпуклых глазах Надежды Ивановны метнулась тревога.

— Ты уже заговариваешься, Клим,— сказала она, подкладывая ему в тарелку.

— Это результат неумеренного чтения,— сказал Николай Николаевич.— Нельзя столько читать в твоем возрасте.