Пиво, стихи и зеленые глаза (сборник) - Михаил Ландбург

– Нет-нет!

– Тогда я позвоню?

Она покачала головой.

– Нет? – спросил он.

– Зачем вам? – она задумчиво посмотрела в окно. – Я старше вас…

– Правда?

– Разве не заметно?

– Я подумал, что…

– Я просто решила немного пройтись… – перебила она. – Потом был дождь, и стало холодно… Сосиски были горячие… Теперь дождя больше нет…

Он положил деньги на столик, и они пошли к выходу.

– Надо же: мы с вами живём в одном городе, – сказал он.

– И что с того?

Заглянув в её лицо, он надеялся увидеть улыбку, но женщина не улыбалась.

– Если, – прошептал он, – если захотите ко мне в гости, то… Если вдруг…

– Нет!

– Нет?

Она пожала плечами:

– Решили побаловаться? – спросила она.

Он тоже пожал плечами:

– Пожить! – ответил он.

Она замедлила шаг и тихо проговорила:

– Балуетесь жизнью?

Он улыбнулся:

– Она-то ведь нами балуется…

Женщина опустила глаза. Он ждал, что она что-нибудь скажет. Она не сказала.

– Бывает, что ждать некого, – проговорил он, – но, тем не менее, ждёшь… Вы не из таких?

– Не из таких! – отозвалась она.

Он покачал головой.

– Я даже не знаю, как вас зовут, – сказал он.

Она назвалась:

– Вайнер!

– Это ваша фамилия?

– Верно!

– А имя?

– Вайнер – этого достаточно…

– Достаточно для чего?

– Вот именно, для чего?

Небо опустилось совсем низко и стало быстро темнеть.

– Я пройдусь еще, – сказал он, не трогаясь с места.

– Прощайте! – весело проговорила женщина и перевела взгляд на угловое здание в конце улицы.

– Ваш дом – там?

– Мой дом – во мне, – она уходила широким торопливым шагом.

Он видел, как женщина входила в подъезд углового здания, и вдруг подумал: «Кажется, моё сердце скулит».

Побродил ещё.

Подумал о всякой всячине.

Всё казалось несущественным.

Повернул к себе домой.

В комнате было, как в рассказе Хемингуэя, светло и сухо. Включив проигрыватель, он слушал ля-минорный концерт Шумана.

Закрыл глаза.

Расслабился.

Открыл глаза.

Посмотрел на книжную полку, на тёмное окно, на узкий диван, на свои руки.

Снова закрыл глаза.

Вернулся к Шуману и, вдруг вздрогнув, подумал: «Что со мной?..»

Книжная полка.

Тёмное окно.

Узкий диван.

Ночь.

Шуман.

Набрал по сотовому 114:

– Девушка, поможете отыскать номер телефона госпожи Вайнер?

– Помогу! – ответила девушка и помогла.

Заставляя себя не торопиться, он считал: «Один, два, три…»

Шуман… «Карнавал»…

«Семь, восемь, девять…»

Он обожал Шумана.

«Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать…»

Он обожал всех трёх парней на букву «Ш»: Шопен, Шуберт, Шуман.

«Двадцать один, двадцать два, двадцать три…»

Снова достал сотовый и спросил:

– Хотите видеть меня?

– Нет! – сказала женщина.

Он слушал её дыхание.

– Почему замолчали? – спросила она.

Он объяснил:

– Даю вам время передумать!

Она не передумала. Послышался щелчок упавшей трубки. Шуман…

Заканчивалась первая часть концерта.

«Каждому своё место, – подумал он. – Моё – на этом диване… На этом…»

Позвонил снова:

– Запишите номер моего сотового! Пожалуйста!

– Зачем?

Он не ответил.

Схватив проигрыватель, спустился к машине.

В воздухе пахло ночным бездельем.

«Дослушаем вместе, – решил он. – Всего лишь это… Мы дослушаем концерт Шумана вместе, и я вернусь к своему дивану…»

Подключив проигрыватель к сети электропитания машины, он повернул ручку громкости до предела и широко раскрыл дверцы.

Ночь была холодная.

И руки.

И спина.

И губы.

Огромная серая туча неторопливо, но угрожающе заползала на луну.

Он растёр себе спину.

И грудь.

И колени.

Напряжённо вгляделся во вдруг запорхавшие в окнах углового здания огоньки и неожиданно понял, что ночь – частица жизни.

И страха.

И радости.

И надежды.

Заиграл сотовый.

– Вы разбудили весь дом! – сказала женщина.

– Хотел не весь дом… Я подумал, что, если не я вам, то хотя бы Шуман понравится…

– Господи, не понимаю, зачем вы это…

– Радостно мне! – сказал он. – Хочу, чтобы и вам тоже… Чтобы нам вместе…

* * *

– Уймись, парень, – повторил полицейский, – поостынь!

Высунув головы из окон углового здания, сонные люди с изумлением разглядывали стоящую посередине проезжей дороги машину с широко распахнутыми дверцами, а подле неё грозно мигающий синими глазами полицейский джип.

В одном из окон он увидел её и ощутил, как замечательно скулит его сердце.

– Виноват! – сказал он полицейскому. – Мне слишком хорошо!

– С ума сошёл? – спросил полицейский.

В густых ветвях деревьев, подняв неуёмный крик, всполошились птицы.

– А вы, господин полицейский, их послушайте! – ответил он и, кивнув на деревья, раскатисто, никак себя не сдерживая, рассмеялся.

Рыбья кровь

Феликсу Куперману

Ибрагим с самого утра стоял у окна и неотрывно смотрел на море. И вчера тоже смотрел. И позавчера… А Фариаль забилась в угол и молча наблюдала за мужем. И вчера наблюдала. И позавчера тоже…

Зная, что море и лодку муж любит гораздо крепче, чем её, она всё-таки посмела выкрикнуть:

– Оставь море! Бог проклял это море, и теперь рыбаки Яффы возвращаются на берег с пустыми руками.

Ибрагим обернулся и внимательно заглянул в жёлтое плоское лицо жены.

– Дура! – проговорил он.

– Это вы, рыбаки, глупые, если не видите, что рыбы подыхают от ненависти к вам…

– Заткнись! – попросил Ибрагим и, сплюнув себе под ноги, вернулся к окну.

– Если не оставишь это море, и я, и наши дети умрём от голода.

«Фариаль – дура! – решил Ибрагим. – Где такое видано, чтобы рыбы ненавидели рыбаков?»

На бровях Ибрагима, носу и даже губах выступил горячий пот, потому что всегда знал: если когда-нибудь оставит море, то непременно сам умрёт от горя.

Встряхнув головой, словно конь, глаза которого облепили неуёмные мухи, Ибрагим приблизился к жене и наотмашь ударил по плоскому жёлтому лицу. Словно мешок, сброшенный с телеги, Фариаль свалилась на пол и протяжно заскулила, а Ибрагим, сплюнув в сторону жены, постоял над ней в задумчивости, а потом снял с полки бутылку арака и вышел из дома.

Сжимая в ладони бутылку и жадно глотая воздух, Ибрагим шёл туда, где у самой воды покачивалась его лодка. Отпив из бутылки, он ощутил, как его тело наполняется теплом. Потом он глотнул ещё несколько раз и шагнул в лодку.

– Дура! – прокричал он в темноту и опустился на днище возле кормы.

Господи, его лодка! Он никогда с ней не расставался и даже в ней родился, потому что так хотел отец. Ну да, когда настал час, отец, подняв жену на руки, вынес её из их палатки, опустил в лодку, а сам остался ждать на берегу, пока не родился его сын Ибрагим.

Отпив из бутылки ещё, Ибрагим облизал губы и, с горечью вспомнив, что Фариаль рожать в лодке отказалась, исподлобья посмотрел на застывший над морем большой глаз луны.

Со стороны города доносились гудки автомобилей, потому что жизнь в Старом Яффо, по-настоящему, начиналась с наступлением ночи, и только по утрам сквозь стены домов иногда прорывались полустоны-полуплачи, ибо в Старом Яффо умирали лишь на рассвете.

Отпив ещё и ещё, он погрузился в забытьё, оставаясь в нём до тех пор, пока к горлу не подступила тошнота, а перед глазами не возникли губы Фариаль, шепчущие страшную фразу: «Бог это море проклял!»

Ибрагим поморщился от мерзкого запаха, рвущегося из его горла, а потом, подобрав под себя ноги и встав на четвереньки, стал, словно животное, ползать по днищу лодки. Он ползал, сбивая колени о вёсла, и шумно сопел, а выбившись из сил, упал на горку рыбацких сетей.

– Господи! – хрипел он, лаская пустые сети. – Господи!

Он с трудом приподнялся и, не выпуская из рук сети, перегнулся через борт лодки. Его стошнило снова.

И вдруг он ощутил, как под его пальцами вздрогнуло маленькое тельце дохлой рыбёшки. «Ты пришла… – проговорил Ибрагим, обхватив тельце. – Ты всё-таки пришла…»

Вдали мерцали тихие огни Ашдодского порта, а из Старого Яффо доносились обрывки радостных возгласов, потому что всё ещё стояла ночь, и до утра было далеко.

«Ответь, рыбка, – просил Ибрагим, – разве ты смеёшься надо мной? Разве ненавидишь?»

Молчала рыба, как только рыба умеет молчать, но Ибрагим продолжал: «Я знаю, что у тебя есть сердце, как есть сердце у меня, так сжалься, ответь мне!..»

Выждав немного, Ибрагим тяжело вздохнул, сбросил тельце за борт и, пошатываясь, выбрался из лодки на берег.

«Холодная у вас, рыбы, кровь…» – подумал он, пробираясь по песку домой.

В окне горел свет.

«Как же теперь?» – подумал Ибрагим и, рванув на себя дверь, недвижно встал у порога.

На кровати, прижавшись к Фариаль, сидели четыре его дочки.

– Убирайтесь! – крикнул он дочкам и добавил: – Дуры!

Фариаль издала глухой стон и отвернула голову, и тогда Ибрагим, шагнув в комнату, подошёл к жене, молча заглянул в её разбитое лицо, погасил свет и, не раздеваясь, улёгся на пол возле кровати.