Том 6. Заклинательница змей - Федор Сологуб

— А вот вы говорите, что хотите представиться моей маме, — да как же бы я вас стала представлять? Сказать бы маме: вот господин, влюбленный в меня, — так, что ли?

— Так точно, — сказал он.

— Какой вздор! — сказала Машенька. — Как же это можно!

— Отчего же нельзя, если это — правда! — возразил Лоэнгрин.

В это время пришлось переходить через улицу. Лоэнгрин взял Машеньку под руку. Машенька взглянула на него с удивлением, но руки своей от него не отняла. Осторожно поглядывая по сторонам и пережидая экипажи, он молча перевел ее через мостовую, покрытую тонким слоем грязного, коричневого снега, изрезанного полозьями и колесами. А на тротуаре выпустил ее руку и пошел отдельно. Она сказала:

— Нет, так нельзя. Так не делается, да и не надо мне знакомить вас с мамою.

Он говорил:

— Мария Константиновна, поверьте, что я очень хорошо понимаю, что вы желали бы знать мое звание и социальное положение. Если же я всего этого вам теперь не открываю, то на это есть весьма серьезные причины. На мне лежит зарок, наложенный на меня людскими предубеждениями, и открыться вам я никак не могу, во избежание неприятных последствий.

— Какие глупости! — опять повторила Машенька.

— Нет, Мария Константиновна, — возразил он, — вы так не говорите. Что причины могут быть очень серьёзные для того, чтобы не открыть до поры до времени своего социального положения, на это доказательством может вам послужить та самая опера, на представлении которой я имел удовольствие увидеть вас в первый раз. Вы видели, как неблагоразумно поступила прекрасная, но слишком любопытная госпожа Эльза, добиваясь от своего таинственного супруга, чтобы он открыл ей свое имя, звание и адрес, и как она была за это жестоко наказана. Потом уж она раскаивалась, но, как говорится, снявши голову, по волосам не плачут.

— То-то мы с вами, — сказала Машенька, — очень похожи на Лоэнгрина и на Эльзу!

Насмешливый тон Машенькиных слов не смутил ее спутника. Он говорил:

— Вы, Мария Константиновна, несравненно прекраснее и лучше госпожи Эльзы, и потому, если я не дерзаю равнять себя с Лоэнгрином, то все-таки, взятые вместе, мы это сравнение выдержать можем. Правда, рыцари в латах в наше время повывелись, но рыцарские чувства остались, любовь в сердцах чувствующих людей горит не менее ярко, чем прежде, и окружающая нас жизнь только так кажется, что она бесцветная и скучная, а на самом деле она содержит в себе не меньше тайн, чем во времена давно прошедшие, когда рыцарь Лоэнгрин подъезжал к принцессе Эльзе на среброкрылом лебеде.

— Ах, Лоэнгрин! — сказала Машенька, улыбаясь не то насмешливо, не то чувствительно.

Ее спутник смотрел на нее и ждал, что она скажет. Но Машенька молчала. Молча дошли они до ее дома. А у ворот Машенька остановилась, посмотрела на своего Лоэнгрина и сказала:

— Что же мне с вами делать, господин Лоэнгрин? Уж вы идите домой или по вашим делам таинственным, а к нам сейчас неудобно.

Лоэнгрин смотрел на Машеньку тревожно и радостно и с такою надеждою в глазах, что Машенька не могла не сказать:

— Ну, так и быть, приходите сегодня вечером в восемь часов. Я предупрежу маму. Хоть и знаю, что мне достанется от мамы, но, может быть, она согласится вас пустить.

Пришлось Машеньке предупредить мать и рассказать ей всю эту историю. Мать поворчала немного:

— Да как же это, Машенька! Да разве можно с улицы! Да кто его знает, что у него на душе! Может быть, жулик какой-нибудь.

Но потом решила:

— Ну да посмотрю, что за гусь.

Лоэнгрин пришел в назначенное время, принес коробку конфет, посидел часа полтора, пил чай, был почтителен с Машенькиной матерью, смешил гимназиста Сережу, забавлял Машеньку своими витиеватыми речами и ушел раньше, чем мог надоесть.

Мать спрашивала потом:

— Да кто же он такой?

Машенька говорила:

— Мамочка, да ведь я же вам все подробно рассказала. А больше ничего совсем и не знаю. Лоэнгрин, только и знаю. Зовут Николай Степанович, фамилия Склоняев, а чем занимается, — да просто Лоэнгрин.

— Пойдешь завтра в свою школу, — говорила мать, — посмотри в «Весь Петербург», какой-такой Склоняев. Так, по разговору, по манерам, как будто бы ничего себе, человек приличный. А ведь кто же его знает, в душу не залезешь. Надо все-таки узнать.

На другой день в своей школе Машенька посмотрела в «Весь Петербург», но фамилии Склоняева не нашла. И стала даже думать, что и нет такой фамилии на свете, что Лоэнгрин сам себе ее придумал.

А он повадился ходить. То букет цветов принесет, то коробку конфет. Зато на улицах уже не старался встретиться. Разве только случайно попадется.

Когда Лоэнгрин пришел второй раз, Машенька спросила:

— Отчего же вашей фамилии нет во «Всем Петербурге»?

Он не смутился ничуть, — и вообще Машеньку удивляло в нем то, что, несмотря на свой робкий вид, шмыгающие глаза и крадущуюся походку, этот странный человек всегда чувствовал себя очень спокойно и смущался редко. Он сказал:

— Так как я еще только недавно приехал в здешнюю столицу, то моя фамилия и не попала в «Весь Петербург». Я так полагаю, что в будущем году запишут и напечатают.

Говоря это, он усмехался, и Машенька думала, что он говорит неправду.

Машенька спросила:

— А где же вы живете? И чем вы занимаетесь? Служите где-нибудь?

Лоэнгрин отвечал:

— Извините, Мария Константиновна, никак не могу сказать вам ни моего адреса, ни моей профессии.

— Да почему же? — в недоумении спрашивала Машенька.

Он отвечал:

— Как я уже вам имел честь объяснить, Мария Константиновна, имею важные причины держать все это в строгом секрете.

Машенька призадумалась и сказала:

— Послушайте, да ведь это же очень странно. Сначала я думала, что вы просто шутите. А если вы серьезно, так это, право, странно как-то уж очень.

— Нисколько даже не шучу, — говорил он, — а между прочим, и то имею соображение, что, если вы меня полюбите, так меня самого, невзирая на то, кто бы я ни был и чем бы ни занимался.

— А если не полюблю? — с улыбкою спросила Машенька.

Он сказал:

— Тогда я скроюсь из поля вашего зрения, подобно Лоэнгрину, когда он уплывал в той ладье, которую увлекал вдоль по многоводному Рейну среброкрылый лебедь.

— Ах вы, Лоэнгрин! — смеясь, сказала Машенька.

Смеялась Машенька. Привыкла называть его Лоэнгрином. Так и все его стали звать.

Смеялась Машенька, а иногда задумывалась и мечтала. И все теснее в ее мечтах сливался оперно красивый образ рыцаря Лоэнгрина в блистающих доспехах, сладко поющего, делающего театрально красивые жесты, с образом этого невзрачного молодого человека, носящего котелок вместо шлема и крахмальную сорочку вместо лат, говорящего витиевато, сиповатым, но приятным ярославским говорком, и делающего такие забавно-торжественные жесты.

«Он меня любит, бедненький!» — думала Машенька, и все приятнее становилось ей думать об этом.

Очень поверив в то, что ты любима, не все ли равно, что полюбить самой? Разве любовь не заражает? Сладкая, вкрадчивая, волшебница, любовь на все, на что захочет, набрасывающая светло-блистающие покровы очарований!

Так, мало-помалу привыкая к приятной мысли о его влюбленности, привыкая понемногу к этому смешному сначала слиянию двух Лоэнгринов, одного из оперы мудрого очарователя Вагнера и другого с будничной Гороховой улицы, Машенька почувствовала наконец, что любит своего Лоэнгрина. Эта забавная тайна, которою он облекал свою действительную жизнь, все менее смущала ее.

Но когда Лоэнгрин догадался, что Машенька его полюбила, сказал ей:

— Мария Константиновна, вы можете сделать меня самым счастливым из людей, — согласитесь быть моею женою.

То вот теперь, как ни готова была Машенька к тому, чтобы услышать эти слова, ее охватила жестокая тревога. Подозрения, ужасные, темные, уже уснувшие было в ней, опять овладели ее мыслями. Она смотрела на Лоэнгрина со страхом и думала:

«Не потому ли он скрывает свои занятия, что они постыдны и презренны? Может быть, он — сыщик или палач?»

Как раз незадолго перед этим Машенька прочитала в газете рассказ об одном молодом рабочем, нанявшемся в палачи. Такой же был тщедушный и невзрачный человек. И показалось даже Машеньке, что наружность ее Лоэнгрина соответствует описанию, прочитанному ею в газете.

— Скажите мне сначала, — робко молвила Машенька, — кто вы. Мне страшно.

Она чувствовала, что щеки ее побледнели и что ноги ее дрожат. Она села в глубокое мягкое кресло в углу гостиной, в то самое, где любила сидеть Машенькина мать; это кресло было в семье с незапамятных времен, и с ним было связано столько приятных и жутко-волнующих воспоминаний. Опустившись в глубину этого большого кресла, где пахло старым штофом и рогожкою, Машенька казалась маленькой и жалкой; руки ее, сложенные на коленях, бледные, вздрагивали, как от холода.