Избранная проза - Людмил Стоянов

Он говорил то «ты», то «вы», имея в виду жену или жену и дочерей, которые, по его мнению, были воспитаны ничуть не лучше их собственной матери.

Старшая дочь, Вера, глубоко страдала не столько от материальной, сколько от духовной нищеты; а Бонка, младшая, еще почти ребенок, пока лишь смутно ощущала близость той пропасти, к краю которой подвела ее жизнь. В дни, подобные этому, обе они убегали наверх и запирались в комнате на антресолях, пережидая бурю. Против зияющего жерла орудия оставалась только их мать, которая настолько ко всему привыкла, что брюзжание мужа действовало на нее не более, чем тиканье часов.

Но сегодня и у нее было тяжело на сердце. Размышления о двадцатипятилетней совместной жизни пробудили в ней не одно горькое воспоминание, не одну обиду. В душе ее была глубокая рана, которую разъедало с каждым днем — исподволь, незаметно. Уже в первый год после женитьбы он стал вести себя по отношению к ней как враг, занял оборонительную позицию, усвоил трагическое выражение жертвы, которую хотят погубить.

Так, день за днем, год за годом, жизнь незаметно протекала в постоянных скандалах, пока они не стали для нее привычным и неизбежным бытом. Она ниоткуда не ждала помощи, потонув в заботах о хлебе насущном, и порой принимала все с улыбкой, чтобы скрыть от окружающих глубину разверзшейся пропасти.

И сейчас, раздраженная и огорченная видом этого жалкого, мелочного, придавленного бессилием, очерствевшего и потерявшего всякое человеческое достоинство, озлобленною тирана, который следовал за ней по пятам и изрекал свои бессмысленные фразы, она испытала странное чувство физического отвращения. Схватив его двумя пальцами за рукав, она вывела его в коридор, окинула яростным взглядом, плюнула в лицо и закричала:

— Кровопиец! Зверь!

И, захлопнув дверь перед его носом, заперлась изнутри. Он машинально попытался открыть дверь, но поднял, что это невозможно. В первый момент ему показалось, что он сейчас упадет, что ноги у него подкашиваются и весь дом качается, как корабль; сердце билось прерывисто, неровно, словно пьяница, которого шатает от стены к стене. Он схватился за перила лестницы, чтобы не потерять равновесия.

Некому было прийти ему на помощь; он был один в этом мире, в этом узком коридоре, полутемном и сыром, в то время как дочери его спрятались, а жена спокойно гремела посудой на кухне. Как ни странно, стук посуды мало-помалу успокоил его; он почувствовал себя лучше, и тогда его вновь охватила ярость, желание отомстить, глубокое опьянение ненавистью, без которой он словно не мог жить и которая завладела сейчас всем его существом. Не в силах отомстить тотчас, он спускался по лестнице, стиснув зубы и кулаки, ничего не соображая. «Ага, зверь, значит? Кровопиец, а? Проучу же я тебя!.. Узнаешь еще, кто такой Матей Матов. Да, да, это тебе даром не пройдет, идиотка проклятая…»

В назначенный час все было готово, и гости остались довольны, да и прелюдия праздника будто замерла где-то в отдалении, затихла. Хозяин дома появился в черном фраке (подарок тестя), в белом галстуке и при всех орденах. Ничто не выдавало лихорадочной атмосферы в доме, словно здесь испокон веку царили любовь и дружба.

Присутствие посторонних людей как бы изгоняло злых духов, нейтрализовало душевный яд; маленькая безобидная условность послужила передышкой — так приятно было сознавать, что и у них в семье, как у других, уютно, гостеприимно и беззаботно, что и им жизнь иногда улыбается, и они могут радоваться и чувствовать под ногами твердую почву.

Но достаточно было ничтожного повода, чтобы приподнять занавес, открыть ту постоянную и однообразную драму, в которой все они были жалкими актерами. Пустота их жизни отступила лишь на шаг, дух озлобления неизменно витал в воздухе. И когда принесли сладости, Матею Матову сразу вспомнилось, при каких обстоятельствах они были куплены (вскоре после сцены в коридоре). В ушах его, как удары колокола, зазвучали слова жены: «Кровопиец! Зверь!» Кровь прилила к голове и разом отхлынула, в глазах потемнело.

Ему вдруг показалось, будто все это чужие, незнакомые люди; окружающие заметили, что с ним происходит что-то неладное, словно в комнату вошел кто-то невидимый и, молча приложив палец к губам, встал позади него.

Глава вторая

Род

Послышался звон рюмок, взрыв смеха и приглушенный говор. Матей Матов напряг слух и узнал голос Косты Маждраганова, человека, которым жена и ее сестры гордились, как некоей знаменитостью. А что он, в сущности, собой представлял? Матей Матов горестно усмехнулся при мысли, что этот человек был во всем так удачлив, словно обладал волшебной палочкой, в то время как самого его преследовали неудачи и бедность.

Имя этого человека произносилось почти с благоговением, даже со страхом.

Стоило, бывало, стукнуть калитке в доме у старшей сестры Тодоры, или, как все ее звали, тети Доры, стоило только на выложенной камнем дорожке, среди вишневых деревьев, показаться высокой фигуре брата, медленно шагавшего по опавшим желтым листьям, как среди сестер и гостей наступал настоящий переполох. Тут же наспех наводили порядок, а тех, кого находили нужным укрыть от глаз брата, — например, студента Владо, которого считали «неблагонадежным», но подходящей партией для младшей сестры Гиды, — немедленно усылали наверх, в комнату на антресолях, пока Коста Маждраганов сообщал «последние новости» из области политики, торговли, семейные события и сплетни.

Матей Матов тоже был желанным гостем в этой среде. Ему радовались, его угощали, похлопывали по плечу, но очень скоро он понял, что все это служило только ширмой, за которой нетрудно было усмотреть высокомерие «их рода», почувствовать скрытую иронию, издевательство, насмешки и над его крестьянским происхождением и над неудачами в воинской службе. Эх, голубчики! Не все рождаются в городе и не всякий способен гнуть спину, добиваясь продвижения. Он вот всего достиг сам, без посторонней помощи. Простым деревенским парнишкой, едва окончив семь классов, отправился он прямо в Казанлык держать вступительные экзамены в тамошнюю гимназию, прекрасно выдержал и получил стипендию. Царвули[1] и грубошерстное деревенское пальтишко, холодная комната — вот как он жил, и все же окончил гимназию. После этого — вступительные экзамены в военное училище, и опять самый высокий балл. Да! Богатому легко победить, все звери для него открыты, а вот попробуй-ка ты, Коста Маждраганов, маменькин сыночек, пройти моей дорожкой — посмотрим, не докатишься ли ты до нищенской сумы или до решетки.

Вот он чокается сейчас с гостями в соседней комнате и, наверное, подшучивает над его болезнью. Матей Матов сознавал, что его окружают одни враги, хотя долгое время не мог понять, чем вызвана их вражда. Что представляет собой господин, который отказался даже дать ему поручительство в деле с ветряной мельницей? Депутат? Это еще ничего не значит. Этим он обязан собственному братцу — начальнику околийского управления. Сделала его депутатом власть, всесильная власть «сговористов»[2]. Нельзя сказать, что Матей Матов имел что-нибудь против нее, нет, напротив. Не любил он тех людей, которые выгнали его из армии, дав повод жене и дочери издеваться над его званием «ОП»[3], толкуя его как «окончательно погибший». Их бестолковость и непроходимая глупость его не удивляли. Этим отличались все пять сестер. И все они были против него, весь их род. А почему? Потому что он не был богат, не мог исполнять их капризы. На каждом шагу его встречали высокомерными или снисходительными улыбочками близкие и дальние родственники жены — разные фабриканты, высокопоставленные чиновники, банкиры, торговцы. Поздно понял Матей Матов, что не из того теста он сделан, что выглядит белой вороной в этом шумном курятнике и никто не принимает его всерьез, — это сквозило в отношении к нему жены и ее сестер.

Вся родня собиралась обычно в доме у тети Доры, муж которой был председателем Верховной торговой палаты. И чего только не попадало в этот дом через черный ход — ящики с сахаром, сыр, брынза, мед… Здесь всегда находилось угощенье, — все текло рекой и никогда не иссякало. Здесь было средоточие всех сплетен: здесь смеялись до колик, шептали друг другу всевозможные секреты, здесь же прятали своих любовников некоторые из сестер и кое-кто из их дочерей — подросшее новое поколение.

«Она еще хвастается своим „родом“», — думал Матей Матов и снова прислушался: разговор в соседней комнате продолжался, смех усилился. По всей вероятности, смеются над ним. Жена, считающая, что он притворяется, должно быть, выражает это мимикой, а остальные ей верят. Разбойничий род! Надо называть вещи своими именами.