Контора слепого - Геннадий Гор

Войк был коротконог. На лице его играли большие женские глаза, но вдруг, остановившись и застыв, глядели на вас, внушая вам странное безволие, состояние, когда трудно пошевелить пальцами и невозможно произнести хотя бы одно слово.

Еще не положив ранец в парту, я совал Войку мелочь, которую мне давали на завтрак. Он собирал дань со всего класса, каждый платил ему чем мог. Ежедневно он уносил чужие завтраки, перочинные ножи, перья, пеналы. Но не столько эта дань, сколько власть над нашими душами доставляла Войку истинное удовольствие. Это удовольствие играло в его красивых женских, ласковых глазах. А его глаза, как у ската, иногда освещались внутренним искусственным светом, когда он брал чужую понравившуюся ему вещь и небрежно бросал в парту, на время превращавшуюся в склад.

Все знали, даже новички, что на Войка нельзя жаловаться. У него были связи с уличной бандой хулиганов, чинившей суд и расправу над каждым, кто не сумел ему угодить.

Войк и сейчас является ко мне, бесцеремонно входя в мои сны, но тогда он не являлся, а пребывал в классе, перенеся его в какое-то особое зловещее измерение, ежедневное, как будни.

Иногда он приносил с собой фотографическое изображение обнаженной рыхлой женщины и, положив на парту, долго и жадно разглядывал вдруг остановившимися и застывшими глазами. А однажды вместо обнаженной женщины он принес вырезанный из дореволюционного журнала портрет царя и, тоже положив на парту, долго и жадно разглядывал.

Царь, в отличие от этой женщины, был одет, но когда Войк разглядывал его, он почему-то мне казался раздетым.

Голос у Войка был ласковый, женский, но иногда он вдруг прерывался и переходил в шепот, когда нужно было предупредить того, кто впал в немилость или съедал свой завтрак, забыв отдать его Войку.

Я помню, как впервые увидел Войка и его большие женские, по-матерински ласковые глаза.

«Какой прекрасный человек», — подумал я, и мое сознание унесло с собой эти ласковые глаза, когда я вернулся из гимназии домой.

На другой день, глядя на меня женскими ласковыми глазами, Войк спросил меня:

— А где же твой завтрак?

— Я не ношу с собой завтраки.

— Напрасно. Завтра ты его принесешь и отдашь мне. Тебе дают деньги на мелкие расходы?

— Нет. Не дают.

— С завтрашнего дня будут давать.

Слова Войка тогда не показались мне зловещими. Но в середине дня, когда я возвращался из гимназии, что-то случилось с пространством. Дома приблизились к домам, и на все как снег, внезапно упал сумрак. Переулок стал душным, и я оказался окруженным толпой незнакомых подростков. Один из них поднес к моему носу кастет, а другой сказал, картавя:

— Попробуй завтра приди только без завтрака или без денег.

С тех пор я стал выпрашивать деньги на завтраки у слепого, не смея просить у отца.

Дядя, отсчитывая мелочь, сэкономленную от своих расходов, всякий раз говорил мне:

— Ты, понимаешь, мальчик, я забыл разменять нужную купюру, и придется дать тебе медью и серебром. Не экономь, купи себе булку с колбасой или сыром. Только не приучайся играть в азартные игры. Из картежника, пьяницы или бильярдиста никогда не выйдет порядочный человек, способный одевать, кормить и обувать семью.

Про Войка я не решаюсь рассказать даже дяде. Войк — это из снов. А кому хочется рассказывать сны?

Сны начинались наяву сразу, как только я входил в переулок. Дома, словно сговорившись с Войком, на чинали надвигаться на меня, и вдруг появлялась банда. Их было тринадцать (чертова дюжина), но лицо у всех было одно, и рот, в котором не хватало три зуба.

И в тот же замедлившийся миг, прикинувшийся вечностью, вдруг становилось душно, и, только выйдя из этой тесноты и духоты, я смутно догадывался, что мир был более пластичным, чем я предполагал. И от этого мне становилось страшно.

Уж не обладал ли Войк способностью гипнотизера?

Вполне возможно.

Он поселился в моем сознании и оттуда внушал мне мысль, что все на свете возможно и нет границы между реальностью и сном.

4

Мой дядя любил прогуливаться по берегу Ингоды. Стоя возле воды, он своим тонким чутьем ловил ее свежесть и мысленно углублялся в даль, заманивавшую его в далекие детские воспоминания.

Было время, когда он видел, и вещи, и лица людей не прятались от него в вечном сумраке, отбиравшем от него краски и формы.

Ему было девять лет, он заболел. Болезнь прошла, унеся с собой видимый мир и оставив его в резко наступившем мраке. Ночь начиналась и продолжалась, а утра все не было и не было. Лежа в постели, он все ждал, что утро наступит и перейдет в день…

За окном не было неба и облаков, да и окно осуществлялось только тогда, когда к нему протягивалась рука и пальцы жадно и нетерпеливо трогали стекла, вдруг перестававшие пропускать свет.

Солнце, покинув небо, переселилось в сны мальчика, которому теперь незачем было ходить в гимназию. По ночам он видел цветные, яркие солнечные сны, после которых так не хотелось просыпаться.

Запомнилось ему, как он впервые после болезни вышел во двор. Рядом с двором стоял сад.

Мир спрятался. Мальчик чувствовал под подошвами сапог землю, вдруг страшно и неожиданно уходив. шую из-под ног и спешившую поменяться местом с пустотой.

Мир спрятался, исчез, сгинул, и только подошвы ног сквозь дрожь испуга и неуверенности уведомляли растерявшиеся чувства, что не все исчезло, что еще есть что-то. Что?.. Об этом сейчас доложит протянувшаяся в темноте рука.

Шаг, еще шаглРядом мать и ее глаза. И вдруг случилось чудо. Послышался дивный звук, словно мальчика своим нежным, музыкальным голосом окликнуло спрятавшееся пространство.

В саду куковала кукушка. Сияние солнечных лучей, синева неба, плывущего в речных водах, коричневая кора деревьев-все аукалось и дивно перекликалось, завернутое в этот длившийся прозрачный звук.

Да, мир приближался, извещая о своем возвращении мальчика, и он всем своим существом почувствовал медовый запах распустившихся веток, каким-то чудом тоже слившихся со звуком.

Мир, заняв голос у кукушки, окликал и откликался, пребывая одновременно здесь и там, словно «там» и «здесь» вдруг слились и заговорили.

А на другой день это повторилось. Мир, спрятавшись в звук, снова окликнул мальчика, и невидимая кукушка снова посетила соседний сад, чтобы на миг сорвать покрывало темноты, окутавшей все явления и вещи.

Затем звук растаял, и все снова спряталось. Вещи снова стали злыми. Еще не привыкший ходить в сумраке, мальчик постоянно натыкался на острые и твердые углы предметов. Еще недавно такое пластичное, умевшее услужливо расступаться, давая мальчику дорогу, пространство вдруг таинственно и настороженно сомкнулось. Кто-то перед самым носом мальчика закрыл дверь и замкнул на замок.