Реквием для свидетеля - Олег Приходько

Для операции Моцарт выбрал симфонию C-dur…

Авдеич зажал телефон подошвами сандалий. Дождавшись, когда отвернется Комар, подтянул ноги к рулю. Теперь оставалось набрать номер…

Моцарт работал спокойно и уверенно. В целом все складывалось не так уж плохо, но дозировка наркотика не исключала гипотензии.

— Адреналин, — протянул он руку и вдруг услышал сдавленный голос водителя:

— Центральная!.. Я — сто двадцать шестая травматологическая бри…

— Прекратить! — приказал Моцарт. — Если сюда приедет милиция, нас всех перестреляют!

— Авдеич, брось!..

Может быть, Антонина крикнула слишком громко. Почти одновременно с ее окриком распахнулась дверца — Авдеич едва успел отшвырнуть телефон. Секунды три в салоне стояла тишина, потом…

«Сто двадцать шестая! Я — Центральная диспетчерская, сообщите ваши координаты!..» — громко прозвучал электронный голос.

— Ах ты, сука!.. — громила с неожиданным проворством вскочил на подножку и обрушил на голову водителя град ударов.

— Он ничего не сказал! — закричала Антонина. — Не надо!!

Но рукоятка пистолета все же отправила Авдеича в нокаут.

— Работаем, Тоня! Работаем!.. Лигатуру! Иглу!..

Прихватив телефон и выругавшись, бандит спрыгнул с подножки.

— Соберитесь! Выводим его. Маску!

— Они нас убьют, убьют, — замотала она головой.

— Если бы они нас собирались убить, то не прятали бы своих лиц, — спокойно возразил Моцарт и для верности замурлыкал «Дай руку мне, красотка».

Через минуту послышался приближающийся шум мотора. Где-то на поляне захлопали дверцы. Шаги, свет фар, встревоженные голоса не предвещали ничего хорошего.

— Посмотрите, что с водителем, — приказал Моцарт. Антонина протиснулась к стеклянной перегородке.

— Живой… голову разбили, лицо в крови…

Какая-то машина, обогнув «скорую», сдала назад. Двое в масках распахнули дверь.

— Больной! — склонился Моцарт над носилками. — Вы слышите меня?.. Больной!..

Судя по дрожанию век и участившемуся хриплому дыханию, тот слышал, но ответить был не в силах. На щипок за губу отреагировал — дернул головой.

— Что с ним? — спросил бас.

Моцарт опустился на сиденье.

— Повреждение медиастинальной плевры с разрывом легкого.

— Жить будет?

— Будет, но недолго, если вы не отвезете его в госпиталь. — Моцарт незаметно протер спиртом пулю, извлеченную из террориста, и положил в брючный карман.

— Когда он очнется?

— При надлежащем уходе — в течение суток.

— Вы можете обеспечить этот уход?

— Нет.

— Почему?

К «скорой» подбежал очкастый:

— Перехватили треп ГНР «Южного» с руоповцами. Сюда едут, просят подкрепления.

— Перегружай в автобус! — приказал бас. — Першин, поедете с нами!

— Никуда я не поеду.

— Комар, возьми эскулапа!.. Не забудь снять с водилы браслеты. Моторы заводи, бегом! Все бегом!..

Моцарт понимал, что сопротивление бесполезно, но все же пытался вырваться, влепил в чью-то маску кулаком. Кованый башмак припечатал его к борту черного, похожего на гроб микроавтобуса «ДАF», он больно ударился подбородком в стекло.

Из «скорой» вытаскивали носилки, испуганно причитала Антонина. Мощные машины, ревя дизелями, разъезжались в разные стороны, где-то неподалеку уже выли сирены.

— Учти, эскулап, — громила ткнул пальцем в раненого, — без него ты нам не нужен!

Моцарта втолкнули в микроавтобус, с ним сели еще четверо.

Когда выехали на набережную, забрезжил рассвет, а значит, было часа четыре, не меньше. Впереди и сзади «ДАFа» следовали легковые машины, готовые увести преследование, принять бой, смести любого, кто встанет на пути.

«Видишь, мама, — мысленно произнес Моцарт, — я был прав, когда говорил, что придет время и меня будут возить по Москве с почетным эскортом».

— На пол! — толкнул его в бок коренастый конвоир.

— Что?

— На пол, мордой вниз!

Его положили на пол рядом с носилками и завязали глаза сорванной с окна занавеской.

3

Судя по теням деревьев, солнце всходило слева. Значит, окно смотрело на юг. Над забором серебрились паутинки проволоки. Прямо под окном цвела клумба, на ее фоне распустились цветки сараны, вдоль забора синел цикорий. За забором виднелся редкий лес, который как-то странно обрывался, будто за ним кончалась Земля.

О месте своего нахождения Моцарт ничего не знал. Сутки тому назад, лежа на полу похожего на гроб микроавтобуса, он пытался вести счет, чтобы хоть приблизительно определить расстояние, но никак не мог сосредоточиться и досчитать даже до ста.

Представление о времени он тоже имел весьма смутное. Сарана распускается в пять, цикорий «засыпает» к десяти. Значит, сейчас где-то между пятью и десятью часами утра.

Шли вторые сутки катаболической фазы послеоперационного периода. Вчера в полдень состояние больного резко ухудшилось: акроцианоз, анурия, повязка пропиталась кровью. Стонал он редко, за время приступа не проронил ни слова, в его бессмысленном взгляде все же сквозила настороженность. Ночью он попросил воды, к утру безучастность к окружающей обстановке сменилась беспокойством: прекратилось действие наркотика, появились боли.

Лет ему было, наверно, сорок с небольшим. Коротко остриженные каштановые волосы, несколько глубоких морщин на лбу и у носа, прилегающие уши, узковатые, словно подтянутые к вискам разрезы карих глаз. Рост высокий, телосложение плотное. Несколько тонких шрамов у линии волос и за ушами, вытравленная татуировка на предплечье и круглая лысина размером с медаль к здоровью пациента не относились и Моцарта принципиально не интересовали.

Молчаливые люди, появлявшиеся в комнате по первому зову, выполняли все его указания. В течение двух часов доставили все, что он перечислил в длинном списке, — от шприцев до электроаналгезатора. Окно в комнате разрешили держать открытым, но из помещения выходить — только в туалет, который находился в конце коридора.

Под окнами прохаживались охранники. С противоположной стороны двора изредка слышался металлический звук. Моцарт решил, что это скрипят ворота: каждый раз звук сопровождался урчанием моторов.

Охранник принес завтрак — явно из ресторана: бифштекс, яйца, салат, кофе и даже красное сухое вино.

— Мне нужно позвонить, — в очередной раз попросил Моцарт. — Дайте мне телефон. Я не скажу ничего лишнего. Моя пациентка находится в реанимации, я только хочу узнать…

Ответ он знал заранее:

— Перебьешься!

Есть не хотелось, клонило ко сну. За последние сутки в общей сложности он проспал часа два. Нервы начинали сдавать, но ультиматум оставался в силе: жизнь пациента была его жизнью.

Что происходит там, на воле?.. Ищут ли без вести пропавшего хирурга, у которого на вчерашний день были намечены три операции?..

С учетом здорового сердца и крепкого сложения раненого катаболическая фаза могла длиться суток двое-трое, значит, сиделкой Моцарту работать еще сутки как минимум. После выпитого залпом стакана вина сон отступил.

«Со стороны подконвойного хирурга в пещерных условиях сделано все возможное», — пришел он к выводу, осмотрев пациента, и завалился на диван.

Жизнь прекрасна, что бы о ней ни говорили! Это он понял еще там, на далекой и непонятной войне. Везде есть солнце и воздух, везде есть женщины и цветы. Главное — отделять зерна от плевел и не вдаваться в подробности, которые мешают жить. К таким подробностям Моцарт относил политику, национальность, религию, хотя иногда и интересовался — какой сейчас общественный строй и как фамилия президента, и означает ли очередная перемена власти, что завтра не нужно приходить на работу. Почки, желудок и легкие одинаковы у социалиста и капиталиста. Может быть, чем-то отличались мозги, но это было по части нейрохирургов. Преступников и милиционеров он отнимал у смерти с одинаковым усердием. Им нравится подставлять лбы под пули?.. Ради Бога!.. Сентенции «душа улетела в рай» он предпочитал термин «летальный исход».

О душе, по его мнению, знал лишь один человек: Иоганн Христозом Вольфганг Теофиль Амадей.

Даже сейчас, лежа в одной комнате неизвестно где и неизвестно с кем, он умудрялся получать удовольствие в своем вневременном и внепространственном существовании: не есть ли это та самая пауза, в которую человеку дано остановиться, оглянуться, взвесить все и переоценить?

Быстренько остановившись и оглянувшись, Моцарт пришел к выводу, что все невесомо и самоценно, а что сделано — того не вернешь, а потому нужно как следует выспаться.

Снились ему отец и сестра Мария Анна — в тот золотой период, когда отец, выхлопотав у архиепископа отпуск, повез семью в Вену. За несколько месяцев до этой поездки они побывали в Мюнхене. Непрерывным потоком звучали овации, богатые и потому, должно быть, добрые люди все время гладили его по голове, говорили ласковые слова и дарили подарки; было много конфет, музыки, все виделось в сказочно-феерическом свете. На балу ярким пятном выделялось розовое, с оборками платье двенадцатилетней Марии Анны. Она играла на клавире, а он все пытался заглянуть ей в глаза. Когда же, протиснувшись сквозь толпу восторженной знати, подошел к сестре поближе, то с испугом увидел, что лицо вовсе не ее, а… Кати Масличкиной. Словно уличенная в фальши, девочка опустила руки, и наступила такая тишина, какой ни до, ни после этого Моцарт не слышал…