Смутные времена. Владивосток 1918-1919 гг. - Жозеф Кессель

День первый, второй, третий… Объявлена посадка на «Президента Гранта». На следующий день мы уже поднялись на его борт… И уже ночью корабль отправился в путь. Все в порядке. Не совсем. «Президент Грант» встает на рейд. Но отправление теперь было лишь вопросом времени. Причин для волнения не было. Однако и Боб, и я — мы волновались. Поскольку, уже на исходе сил, немцы попросили перемирие. Шли переговоры об условиях его подписания. Вот-вот война могла закончиться, а вместе с ней, согласно самой элементарной логике, и наше приключение.

Спали мы плохо. Утром все солдаты, летчики и танкисты, держась за поручни, стояли на мостиках. Медленно рассеивался ноябрьский туман. Постепенно из тумана появлялись набережные, корабли, здания.

Вдруг со стороны города (издалека он казался столь тихим и спокойным) раздался звон колокола. Я посмотрел на Боба. Искорки в его глазах уже потухли. Все стояли неподвижно. Все молчали. Прошло немало времени, прежде чем наконец кто-то сдавленным и дрожащим голосом произнес:

— Перемирие.

И в одночасье все заговорили, передавая новость из уст в уста, с мостика на мостик, крики радости и восторга разносились по всему кораблю. Послышались удары колокола. В минуты затишья мы могли слышать, несмотря на расстояние, как весь Брест наполнялся гулом толпы.

Толпа. Я услышал, как кто-то из моих товарищей недалеко от меня прошептал:

— По всей Франции… В каждом городе, каждой деревне…

И я ощутил, как в нем, в Бобе, во мне самом и в других поднимается страстное желание оказаться там, на земле, в обезумевшем городе, на улочках и площадях, рядом с людьми, которые распевали песни, кричали, смеялись и плакали от радости, какой им больше никогда не доведется испытать.

Это жестоко и несправедливо — быть исключенными, вычеркнутыми из чудесного праздника, праздника века, после того как мы пережили и совершили все, что мы могли совершить и вынести ради того, чтобы наконец ударили колокола.

В этот самый момент мы отреклись и отказались от этого путешествия.

Если бы это было возможно, мы бы бросились в воду, доплыли бы до набережной, до города, до людей. Главы нашей миссии сделали попытку поговорить с капитаном военно-морского флота США, командовавшим «Президентом Грантом». В ответ мы услышали, что он понимает наши чувства, но приказ есть приказ. Через час наш корабль отплывает.

Так 11 ноября 1918 года началось наше путешествие.

Путешествие бессмысленное, вовлекавшее нас в новую войну в тот день или, скорее, в ту самую минуту, когда война практически подошла к концу.

Спокойное море. Низкое небо. «Президент Грант» высадил в Бресте американских военных, назад они не возвращались. Если бы не мы, то в обратный путь корабль бы отправился порожняком. Мы были единственными пассажирами на борту: триста человек на корабле, способном перевезти целый полк. Мы чувствовали себя не очень уютно, как будто находились в огромном пустом доме. Особых развлечений не было. На борту все спиртные напитки были запрещены. Этот запрет не обладал силой закона в самих Соединенных Штатах, но на всех военных кораблях неукоснительно соблюдался сухой закон.

Время мы проводили, как могли. Мы изучили корабль от трюма и машинного отделения до вахтенных мостиков. Бродили туда-сюда по палубам. Самые смелые выполняли физические упражнения. Рассказывали друг другу о наших эскадрильях. Кто-то играл в карты, но без особого азарта, избегая серьезных неприятностей. Или вообще не делая ставок, или играя на столь незначительные суммы, что это нельзя было брать в расчет. Я обходил карточные столы стороной. Для меня игра имела значение только в том случае, если риск выходил за пределы разумного и превышал содержимое моего кошелька; когда фортуна поворачивалась ко мне лицом в результате удачного или неудачного хода и ничего не имело значения в мире, кроме как масть и цифра карты. Все эти спокойные, безобидные партии в экарте, пикет или манилью совсем не напоминали пари с удачей. А потом случилась эта ночь…

Наш переход близился к своему завершению. Наполненная скукой неделя тянулась бесконечно долго, было тепло, одна мысль об остановке в порту придавала нам сил и возбуждала. Даже те, кто без особого труда пережил нескончаемые тоскливые недели, не могли пережить еще несколько часов ожидания.

Что касается меня, нетерпение мешало мне поддерживать разговор, я просто не мог сидеть на одном месте. Сколько раз я бегал на корму корабля, всматриваясь в туманный горизонт: я словно пытался вызвать видение, что преследовало меня с момента отправления, а теперь и вовсе ставшее навязчивой идеей. Нью-Йорк. Гигантская статуя Свободы. Небоскребы Манхэттена. Их нам предстояло увидеть на рассвете. Между нами — целая вечность. Огромная статуя Свободы. Манхэттен.

Пришло время ужинать — последний ужин на борту. Мы все ужинали за одним большим столом. Во главе стола сидел капитан, шеф эскадрильи. Ему было около тридцати. Он был высокого роста, стройный, его одежда и манеры говорили о врожденной элегантности. Никто не знал, как он жил до того, как разразилась война. Однако одно случайно оброненное слово позволяло представить это в общих чертах: аристократ, псовая охота, Довиль, Монте-Карло.

Несмотря на отсутствие вина, приемы пищи были самыми лучшими моментами дня. Так мы смогли друг друга лучше узнать, у нас появились общие привычки и традиционные шутки. Но все, что мы могли сказать друг другу в этот вечер, казалось пустым и бессмысленным. Все думали о предстоящем утре, о Нью-Йорке, все молчали, словно находились в тайном сговоре.

Ужин закончился. Завсегдатаи пикета и манильи собирались встать из-за стола. Но тут Боб поднял руку и произнес небрежным голосом:

— А не сыграть ли нам партию в баккара?

Поскольку Боб говорил редко, а о его удивительном подвиге знали все эскадрильи ближней разведки, каждое его слово значило очень много для его товарищей. Они все инстинктивно повернулись к капитану. И тогда капитан произнес:

— Если это предложение вам нравится, то я не возражаю.

Некоторое время все сомневались. Одни не умели играть в баккара. Другие боялись, как бы эта игра не завела их слишком далеко. Но шеф эскадрильи всех успокоил. Правила? Достаточно несколько минут, чтобы их понять, даже ребенок в них разберется. Ставки? Каждый решал сам, сколько ставить, согласно своим желаниям и возможностям. Понтировать можно было в любой момент и чем угодно.

Единственный, кто мог проиграть по-крупному, так это тот, у кого был банк. Все играли против этого банка, при каждой сдаче банк собирал или покрывал все ставки.

— Если никто не возражает, то я с удовольствием возьму банк, — сказал капитан.

Он вопросительно взглянул на всех, как обычно любезно улыбаясь. Но ни у кого не было ни времени, ни возможности ответить ему. Вдруг я произнес очень громко, голос мне не повиновался:

— Не возьмете ли меня в качестве компаньона, мой капитан?

Вокруг стола послышалось то, что принято называть разными реакциями: удивление, насмешка, упрек. Я был самым юным в эскадрилье как по возрасту, так и по званию, и уж точно я был не самым богатым. Молча капитан смотрел на меня некоторое время, и по выражению его глаз я понял, что он догадывался о мотивах, что двигали мной. Рискнуть по-крупному. Участвовать в каждом ходе. Держать, сдавать, переворачивать карты, прикасаться к ним. И, кроме всего прочего, стать партнером, входившего в круг избранных, завсегдатая знаменитых казино.

— Вы когда-нибудь держали банк? — спросил он у меня.

— Я… Мне еще не представился случай, мой капитан (на самом деле у меня просто никогда не было денег), но я видел, я знаю…

Капитан прервал меня:

— Тем лучше, мой дорогой, тем лучше. Дуракам везет. Фортуна улыбается новичкам. Это всем известно.

И он подмигнул мне быстро, по-дружески, как заговорщик. Ввести в игру новичка, ощутить его страхи — это придавало партии особую остроту, что не могло не волновать его.

Я присоединился к нему в углу стола, откуда начиналась раздача. Я был настолько счастлив, насколько это позволяло мое тщеславие. Что касается денег, у меня было двойное жалованье в этот месяц, путевые расходы, да и вообще, новичкам везет. Разве они не всегда выигрывают?

И я выигрывал, выигрывал удивительным, необычным образом. Мой компаньон предоставил мне полную свободу действий. Разделял ли он всеобщее суеверие? Или же ему гораздо больше нравилось наблюдать за моей игрой, чем играть самому? Не так это важно. Карты оживали в моих руках, зависели от меня, входили в игру по моей воле. И складывались в мою пользу. Время от времени капитан давал мне совет: играть или не играть до пяти очков, внимательно следить за ставками слева или справа — самыми крупными. И удача по-прежнему была на моей стороне.

В конце игры перед нами лежал довольно длинный ряд карт, собранный во время всех партий, что мы уже сыграли. Нужно было вновь перетасовать все карты для нового банка. Передо мной возвышалась целая гора денег. Слишком много денег для младшего лейтенанта, не имевшего ничего, кроме собственного жалованья.