Летнее утро - Кир Булычев

Дорожка за платформой была песчаная, впитавшая влагу, хрустящая, словно там, за соснами, должны начаться дюны и море.

Дачный поселок спал. На клумбе возились белые курицы, разрушая вчерашние усилия цветовода, щенок на толстой цепи, доставшейся ему в наследство от крупного предшественника, подбежал к забору и неуверенно тявкнул, чтобы я не заподозрил его в постыдной лени. Цепь оглушительно загремела. В огороде следующего домика стоял с лейкой в руке пожилой мужчина в армейских галифе, майке и соломенной шляпе. Я знал, что долгие годы военной службы его преследовала эта желанная картинка: раннее утро, он с лейкой в руках, тапочки на босу ногу и скрип сосен. Он даже торопил свою нелегкую, бродячую военную жизнь, чтобы приблизить старость… А может быть, я несправедлив к отставнику. Может быть, это великий милицейский детектив, который разводит розы, ожидая, что со следующей электричкой к нему приедут три майора: «Выручи, Иван Порфирьевич, загадочное преступление в Малаховке».

Я шел все дальше от станции, заглядывая за заборы – вернейший показатель характера и имущественного состояния дачевладельца: где же тот дом, в котором я хотел бы проснуться утром и прислушаться к затерянным где-то в детстве звукам – жужжанию пчелы, звону чашек на веранде, скрипу колодезного ворота?

Если счастье – это неуловимое, неизвестно как возникающее состояние, совсем необязательно связанное с большими событиями или радостями, я был счастлив.

А вот и дом.

Его давно надо отремонтировать. Веранда осела, чуть прогнулась крыша, и старые яблони уперлись в стену корявыми ветвями. На краю колодезного сруба стоит гнутое, блестящее ведро, а вокруг колодца сквозь редкую светло-зеленую траву виден желтый слой сосновых игл.

Я толкнул калитку. Она заскрипела, и закачался ветхий, подгнивший у земли забор. «Надо поставить новые столбы, – подумал я, – первым делом надо будет поставить столбы».

В доме, наверное, еще спят. Хотя нет, дверь на веранду раскрыта, а из трубы идет легкий, душистый – его запах долетает до забора – дымок.

Я извинюсь, спрошу, не сдают ли здесь комнату. Или скажу, что когда-то, лет тридцать назад, мальчишкой, жил здесь… Скажу что-нибудь, меня не выгонят.

Кусты недавно отцветшей сирени были мокрыми от росы, и приходилось наклоняться, чтобы не промокнуть. Майский жук тяжело взлетел с куста, ударил меня в плечо и радужной пулей ушел вверх. Лепестки сирени еще лежали на траве.

Я поднялся по скрипучим серым ступенькам на веранду и остановился перед дверью.

– Есть здесь кто-нибудь?

Я сказал это тихо, чтобы не беспокоить тех, кто еще спит, и себя же, который много лет назад лежал на неудобной узкой кровати, глядя, как луч солнца высвечивает сучки в бревнах стены и завитки пакли между ними.

– Заходи, – пригласили изнутри.

На веранду вышел знакомый человек.

– Мы ждали тебя, – сказал он.

– Доброе утро, – поздоровался я. – Извини.

– Я же говорю, что мы ждали тебя.

– А я проснулся, спать не хотелось, вышел из дому, сел в первую попавшуюся электричку и приехал.

– Ты знал, куда едешь?

– Я же тут никогда не был. Мне просто показалось, что я здесь жил много лет назад.

– Заходи в комнату. Погляди.

…Они смогли перетащить сюда всю установку. Удивительно, сколько приборов может уместиться в небольшой комнате. Пчела летала над серым пультом, прислушивалась к жужжанию и жужжала в ответ – может быть, заподозрила родственную душу в машине?

– Зачем вы все это сюда притащили?

Я, в общем, ничего не имел против того, что попал именно к своим, к знакомым, к сослуживцам, таким же, как я, вивисекторам и мучителям лягушек. Совпадение не удивляло меня, потому что из совпадений состоит вся жизнь, а сегодня они тем более приемлемы и понятны.

– Ты не понял?

– Ничего не хочу понимать, – отозвался я. – У вас найдется чашка чаю?

– Разумеется, сейчас все сядем и напьемся чаю. С вареньем.

– Что за праздник?

– Твой приход.

– Это не ваш праздник, а мой.

– Кто спорит?

Директор института положил мне на плечо мягкую дедушкину руку. Он подошел сзади, я его не сразу увидел. В комнате набралось уже человек пять. Они улыбались, как шалуны, которым удалось подложить нелюбимому учителю лягушку в портфель, а тот, болезный, сунул в портфель руку именно перед тем, как вызвать к доске двоечника.

– Ну и как? – спросил меня директор. – Нас можно поздравить?

– Нас?

– И тебя в том числе. Ты не понял, как здесь очутился?

– Потому что мне хотелось.

– Потому что нам удалось настроиться на твои биоволны и дать постоянный сигнал. Ты шел сюда, потому что мы тебя звали.

– Жаль, – сказал я.

Они ждали другой реакции. Наверное, смеси восторга и недоверия.

– Ты не веришь?

Я уже верил. Но я не мог рассказать им о рассвете, девушке с красной сумкой, отставном полковнике, скрипе сосен и пионе на мокрых досках.

– Ты куда?

– Не писать же мне здесь заявление об уходе.

– Не кривляйся, – сказал директор. – Мы не могли тебя предупредить. Опыт был бы нечистый.

– Я не об этом. Я о кроликах.

– О каких кроликах?

– И о морских свинках. Мне их жалко. Я сменю работу.

Я ушел, оставив их в искреннем недоумении. Я незаслуженно испортил им праздник, хоть не мстил им и даже не был обижен. Просто они не могли бы меня понять, а мне хотелось сохранить хоть клочки этого моего утра.

– Да погоди же! – кричали от калитки. – Ты же сам потратил на эту работу несколько лет. Это твоя работа. Мы думали, как ты будешь рад!

Я ничего не ответил.

На платформе еще было пусто. Рано же, шесть утра. Для полноты картины не хватало, чтобы пион был растоптан, – красочная деталь для сентиментального рассказа. А пион лежал, грелся на солнце, сосны шумели, ничего не изменилось. И я не знал, стоит ли вернуться в тот дом среди старых яблонь и сосен, ведь там уже сели пить чай, дружно хохочут, вспоминая, как я поднимался на веранду, а потом бежал с непонятной им, смешной обидой…