Сыновья - Ежи Анджеевский

После чая Гродзицкий почувствовал себя немного лучше и уснул. Так, во всяком случае, казалось. Лежал он по-прежнему на спине с закрытыми глазами. Мария заслонила свечу, чтобы свет не мешал ему. Гелена сняла наконец с себя платок и пальто, но есть ничего не могла, напилась только горячего чаю. Они говорили вполголоса. Мария подробно, хотя несколько хаотично, рассказала о восстании в своем районе, о том, как она жила потом в деревне, Гелена рассказала кое-что о лагере в СаксоНИИ. Они говорили, склонив друг к другу головы, а вокруг стояла такая глубокая тишина, будто во всем доме не было больше ни единой живой души. Погасли последние огни, звезды ярче мерцали в ночном просторе.

Час был поздний, и Мария принялась устраивать постель. Дыру в кушетке она заткнула ветошью, из книжного шкафа вынула чистую простыню.

— Гляди-ка, — похвасталась она, — какая я зажиточная. Целых две простыни уберегла. Вообще-то мне должны дать другое жилье, обещали уже одну, правда, комнату, но в хорошем состоянии. Если вы ничего не найдете, можем вместе поселиться.

Гелена, сложив руки на коленях, смотрела на ночь за окнами.

— И как ты можешь думать о таких вещах, — вдруг сказала она.

— О каких?

— Ну о жилье… и вообще…

— А что же делать? — вскинулась Мария. — Жить как-то надо.

— Я понимаю, — помолчав, сказала Гелена. — Но я бы не смогла. Зачем все это? Для меня жизнь кончилась.

Мария, обеими руками придерживая простыню, пожала плечами.

— Пустые слова, — жестко сказала она. — Пока живешь, есть жизнь.

— Разве ж это жизнь?

И такая тоска прозвучала в ее голосе, что Мария ничего не ответила. Постояла немного, прижав простыню к груди, потом, словно пробудившись от тяжелого сна, наклонилась к кушетке и, что было так на нее не похоже, медленно, устало, сразу превратившись в старую, измученную женщину, принялась стелить постель.

Вскоре обе женщины легли. Мария погасила свечу, стало темно. Где-то наверху хлопал обрывок кровли. Город спал средь тишины, мертвый, безгласный.

Несмотря на усталость Гелена ни на минуту не смогла забыться сном глубоким, освобождающим от мучительных мыслей. Враждебны человеку такие ночи.

Едва забрезжил рассвет, она вскочила и спешно начала одеваться. Двигаться старалась потихоньку, чтобы никого не разбудить. Мария, накрывшись пальто, спала на ковре, разложенном возле книжного шкафа. Но Гродзицкий, он тоже казался крепко спящим, открыл вдруг глаза.

Пани Гелена была почти готова к выходу. Надевала пальто.

— Уже идешь? — спросил он.

Она кивнула.

— Не обождешь меня?

Пани Гелена стала повязывать платок. Гродзицкий приподнялся на локте.

— Я быстро оденусь, — тихо сказал он. — Погоди минутку.

Он хотел было вылезти из-под одеяла, но пани Гелена остановила его.

— Зачем тебе вставать, опять заболит. Полежи лучше, ведь никакого же смысла, устанешь только…

Он ничего не ответил, сидел на постели, опустив голову, и она подошла поближе.

— Полежишь? — с оттенком беспокойства спросила она. — Ты же плохо себя чувствуешь…

Он не шевельнулся.

— Адам! — Она наклонилась к нему.

И тут он поднял голову и с напряженным вниманием, пристально посмотрел на жену.

— Иди, если хочешь! — сказал он сдавленным голосом. — Я знаю, ты предпочитаешь быть там одна.

Пани Гелена покраснела.

— Адам, что ты говоришь такое?…

— Иди, иди, — перебил он ее неприязненно. — Ты всегда хотела иметь его только для себя. Так всегда было!

Она отпрянула под его враждебным взглядом, машинально прижала руки к груди.

— Неправда!

— Иди, иди уж! — Он замахал вдруг руками, словно хотел поскорее прогнать ее.

И она пошла одна. Хотела было вернуться с лестницы, но нетерпение, которое столько дней терзало ее, одержало верх. А едва она очутилась во дворе, нетерпение и тревога целиком завладели ею.

Она быстро шла, почти бежала по улицам, на которых в свете весеннего утра только еще начиналось движение. Повсюду были руины, кучи обломков на тротуарах и серо-желтая пыль в воздухе; в боковых улицах громоздились баррикады.

На Мазовецкой, некогда красивой и светлой, которую теперь руины преобразили в мрачное ущелье, пани Гелена с трудом угадывала прежние очертания зданий. Она, правда, знала номер дома, во дворе которого должна была находиться могила с обозначением имени и фамилии Янека, но от нумерации не осталось и следа, а развалины и пепелища мало чем отличались друг от друга. Она переходила от руин к руинам, потом вошла в какую-то подворотню, но двор за нею оказался маленький и пустой, никаких могил в нем не было. Она снова вернулась на улицу. Вошла в следующую подворотню, и страшное волнение охватило ее — попасть во двор оказалось невозможно. Туда, по-видимому, угодили бомбы либо артиллерийские снаряды — дорогу перегораживали завалы с этаж высотою.

Какое-то время она недвижно стояла перед мертвой этой горой, уронив руки, такая маленькая и беззащитная в сравнении с нею. Потом опять вышла на улицу. Но, пройдя несколько шагов, вернулась. «Боже мой, — подумала она, — ведь мне так мало нужно, в самом деле так мало…»

Редкий здесь прохожий — малорослый мужчина в мятой шляпе, широченных брюках и с огромным узлом на спине — объяснил ей, что это и есть тот самый дом, который она ищет. Минуту она стояла, оглушенная этим известием. Мужчина поправил мешок, сдвинул со лба шляпу и с любопытством взглянул на нее.

— У вас тут жил кто-то? — спросил он.

— Нет, — возразила она. — Но там, во дворе, похоронен мой сын.

— Точно. Там уйма людей похоронена. Но подворотню еще не отвалили. А вы сторонкой обойдите, смело! Вон там, где магазины были, есть проход.

В самом деле, пройдя меж обгорелых руин первого этажа, пани Гелена очутилась в маленьком укромном дворике, а потом через арку с сохранившимся, по счастью, подпертым сводом вышла в другой двор, очень просторный, с трех сторон замкнутый скелетами высоких зданий, а с четвертой — полуразвалившимся забором. Некогда за этой оградой находился очень зеленый садик модного кафе, теперь же высокие деревья были сплошь поломаны и высохли, сохранилась лишь пара каштанов, покрытых сейчас свежей листвой. На фоне всеобщей разрухи они выглядели дешевой бумажной декорацией. Здесь, как и в других варшавских дворах и боковых улицах, царила мертвая тишина.

Кресты пани Гелена заметила издали. Они были разные и тянулись серединой двора вдоль забора. При виде их сердце у пани Гелены забилось с такой силой, что она даже задохнулась. В саду чирикали воробьи, а утреннее солнце проникало сквозь недвижные, желтоватые клубы пыли в самую глубь развалин. Сухими, воспаленными от пыли глазами смотрела пани Гелена на маленькие эти кресты, пытаясь угадать, который из них водружен над Янеком. Сердце колотилось отчаянно. Спотыкаясь на неровной земле, изрытой колдобинами от снарядов, она направилась наконец к могилам, сдавив руками горло, словно хотела этим жестом усмирить в себе душевное смятение.

Дойдя до ближайших могил, она вдруг растерялась: за последнее время у нее сильно ослабло зрение, и сейчас, только нагнувшись, она могла прочесть на деревянных табличках под крестами имена и фамилии почивших. Она переходила от могилы к могиле, склонялась над каждой, а если надпись была неразборчива, нацарапана в спешке карандашом или размыта дождями, ей приходилось вставать на колени, упершись рукою в сырую, холодную землю.

Кто тут только не лежал. Старые и в цвете сил, мужчины и женщины, но более всего — юноши. Девятнадцать лет, читала она, двадцать два, семнадцать, двадцать… Полные имена на табличках звучали сурово, зрело, в отличие от уменьшительных, какими наверняка их называли при жизни. Она задерживала взгляд на воинских конспиративных псевдонимах перед фамилией — отрывистых и резких, как сигнал побудки. В одной из могил похоронен был четырнадцатилетний паренек. У его креста возлежала солдатская каска, потемневшая, покрытая ржавчиной каска взрослого мужчины. А рядом покоился поручик Волк, двадцати трех лет от роду. Тесно жались друг к другу эти могилки, словно общая земля продлевала братство по оружию, надежду.

В какую-то минуту пани Гелена почувствовала толчок в сердце. На одной из табличек она прочла: Ян. И припала к земле. Фамилия была неразборчива. На миг ей показалось, что это собственная ее фамилия. Но, внимательней приглядевшись, она разобрала: Грабовский. Ян Грабовский, и ничего более. Она долго стояла на коленях у этой могилы, потом поднялась и побрела дальше.

Остановилась только в конце двора, почти на краю огромной воронки от бомбы. Чуть поодаль разверзалась еще одна такая же воронка. Пани Гелена прошла по самой ее кромке. На дне воронок темнела густая зеленоватая жижа. А за ними было еще несколько могил. Но ни одна из них не принадлежала Янеку. Пани Гелена перешла на другую сторону двора. Там, однако, не было никакого следа погребений. Только груда кирпичей да камни. Разволновавшись, она вернулась к первым могилам, с которых начала свои поиски. И принялась перечитывать фамилии. Тревога ее возрастала. Силой воли она призвала себя к спокойствию, чтобы не запутаться окончательно в гуще крестов и не проглядеть того, который раньше, очевидно, ускользнул от ее внимания.