Приключения Джона Девиса - Александр Дюма

— Покажите-ка мне ваш домик, — сказал сэр Эдвард.

Сандерс повел батюшку и Тома в свой коттедж. Этот домик состоял из небольшой кухни, столовой, спальни и кабинета, где в величайшем порядке были разложены все касающиеся имения бумаги. Везде была чистота, достойная голландского дома.

— Сколько вы получаете жалованья? — спросил сэр Эдвард.

— Сто гиней, ваше превосходительство; это жалованье положено было отцу моему самим покойным вашим батюшкой; отец мой умер, и хотя мне было тогда только двадцать пять лет, однако я получил и место его, и жалованье. Впрочем, если вам кажется, что это слишком много, то я готов брать и меньше.

— Напротив, — сказал сэр Эдвард, — я назначаю вам вдвое против этого; и выберите себе в замке квартиру, какую вам угодно.

— Покорнейше благодарю, ваше превосходительство, — отвечал Сандерс, кланяясь. — Но позвольте вам доложить, что такая значительная прибавка совсем не нужна. Я не проживаю и половины того, что получаю; а я не женат, копить не для кого. Что касается до другой квартиры… — прибавил он, запинаясь.

— Что же?.. — спросил сэр Эдвард, видя, что он не оканчивает.

— В этом отношении, как и во всяком другом, я готов исполнять вашу волю и перейду на другую квартиру, если вы прикажете, но…

— Но что же такое? Говорите.

— Но я привык к этому коттеджу, а он ко мне.

Я знаю здесь, какая вещь где лежит; мне стоит только протянуть руку, чтобы взять, что мне нужно. Я здесь провел всю свою молодость; мебель стоит на тех самых местах, где я ее всегда видел; вот у этого окна сидела всегда моя матушка в своем большом кресле; это ружье привесил над камином мой покойный батюшка; вот постель, на которой он отдал Богу душу. Я уверен, что дух его и теперь еще здесь носится. Извините, ваше превосходительство, но мне показалось бы святотатством изменить что-нибудь вокруг себя. Если вы прикажете, дело другое.

— Избави Бог! Я уважаю воспоминания, мой почтеннейший, и не хочу расстраивать их у вас. Что касается до вашего жалованья, то мы его удвоим, как я уже говорил, а вы посоветуйтесь с пастором, нет ли какого-нибудь бедного семейства, которому бы вы могли помогать. В котором часу вы обедаете, мистер Сандерс?

— В двенадцать часов, ваше превосходительство.

— Я тоже и однажды навсегда прошу вас ко мне обедать, когда вам угодно. Не играете ли вы в ломбер?

— Случается, ваше превосходительство; когда господину Робинсону есть время, я хожу к нему или он приходит ко мне, и мы, проработав целый день, позволяем себе провести вечер за картами.

— Так вот как мы сделаем: в те дни, когда он не приходит к вам, милости просим ко мне: я за себя-таки постою; а когда он будет у вас, приводите его с собой, если ему угодно, и мы, вместо ломбера, станем играть в вист.

— Покорнейше благодарю, ваше превосходительство, за честь, которую вам угодно было мне сделать.

— Я всегда буду рад вам. Так это дело решенное?

Сандерс поклонился чуть не до земли. Сэр Эдвард снова взял Тома под руку и пошел дальше.

В некотором расстоянии от коттеджа управителя был домик смотрителя охоты, который также заведовал и рыбною ловлею. У этого была жена и дети: благословенное семейство! Счастье как будто приютилось в этом безвестном уголке. Весь маленький виллиамс-гаузский мир сначала было боялся, что сэр Эдвард, приехав в свое поместье, все в нем переиначит, но теперь совершенно успокоился. Дело в том, что батюшка мой известен был во флоте своей храбростью и взыскательностью по службе, а в частной жизни я не видывал человека добрее и снисходительнее его.

Он воротился в замок несколько утомленный, потому что еще ни разу не ходил так много с тех пор, как был без ноги, но между тем довольный, как только мог быть при вечном сожалении, которое питал в своем сердце. Назначение его не изменилось: он по-прежнему располагал судьбою многих людей и только вместо командирской власти получил патриархальную; и он решился преобразовать все в доме на корабельный манер. Это было средство не изменить своих привычек. Решение сообщено к исполнению Тому. Джорджу не трудно было сообразоваться с этим, потому что он не забыл еще дисциплины на корабле «Борее»; повар получил надлежащее приказание; и на другой же день все в доме устроено было по порядку, существующему на фрегате «Юнона».

На рассвете колокол, вместо барабана, будил всех, живущих в доме; до начала работы определено было полчаса на завтрак: это всегда делается на военных кораблях, и сэр Эдвард никогда не позволял, чтобы матросы с пустыми желудками подвергались действию сырого утреннего воздуха. После завтрака люди, вместо того, чтобы мыть палубу, принимались натирать полы в комнатах; от этого переходили к чищению всего медного, что также всегда делается на кораблях; содержание в порядке замков, ручек у каминных лопаток и щипчиков, и прочее требовало соблюдения такой же строгой дисциплины, как на «Юноне». В девять часов сэр Эдвард обходил весь дом и делал смотр; за ним шли все слуги: они с тем и нанимались, что в случае неисполнения своей обязанности подвергаются наказаниям, употребляемым на военных судах. В полдень все работы прерывались и начинался обед; с часу до четырех сэр Эдвард гулял в парке, как прежде, бывало, прохаживался по рангоуту, а люди между тем занимались, в случае нужды, починкою стекол, мебели, белья; в пять часов звонили к ужину. Наконец, в восемь часов половина людей, как на кораблях, шла спать, остальные, то есть вахтенные, отправляли службу.

Эта жизнь была только пародией той, к которой сэр Эдвард привык: в ней заключалась вся монотония жизни на море, но не было приключений, которые составляют всю ее прелесть и поэзию. Старому моряку недоставало качки, как новорожденному движения, к которому он привык в утробе матери. Ему недоставало бурь, при которых человек борется с природою, недоставало тех страшных игрищ, на которых моряк защищает свое отечество, слава венчает победителя, стыд постигает побежденного. В сравнении с этим всякое другое занятие казалось ему мелочным и ничтожным.

Между тем батюшка скрывал свои чувства от окружающих с силою характера, приданною ему жизнью, в которой он всегда должен был подавать собою пример. Один только Том, у которого те же самые чувства, хотя и не в такой степени, порождали те же сожаления, с беспокойством наблюдал за успехами меланхолии, которая только по временам выражалась горестным взглядом, брошенным украдкою на деревянную ногу, и полузаглушенным вздохом; после чего сэр Эдвард начинал прохаживаться взад и вперед и насвистывать песню, как бывало во время бури или сражения. Эта горесть сильных характеров, которая не изливается, а питается молчанием, есть самая ужасная и опасная: она не процеживается по капле слезами, а накопляется в глубине груди, и опустошения, произведенные ею, видны только тогда, когда грудь разбилась.