Все путем - Виталий Каплан

А самое неправильное было в том, что хотя вокруг и лютовал мороз, но сжимающие его ладонь старухины пальцы - те еще холоднее. Холоднее всего, что только есть на свете.

Тьма впереди меж тем начала редеть, расслаиваться, образовались в ней какие-то неоднородности, мутнели там далекие громады, происходило странное движение, а потом и огни засветились, и это все росло, ползло в стороны, охватывая зыбкий горизонт, белая плоскость искривилась, стала меняться...

Самое главное Макс ощутил затянутыми в кроссовки ступнями. Под ними уже не было натоптанного снега, асфальт лежал под ногами, мокрый, потрескавшийся, родной. Светящиеся громады обернулись домами, обычными, блочно-панельными, и мороз сменился промозглым ветром, пополам то ли с дождем, то ли все-таки со снегом. Только небо над ними так и оставалось темным небом умирающего вечера.

3.

- Hу вот, мы пришли, сынок, - прошелестела старуха. - В этот подъезд, да. Hа третий этаж, лифт-то у нас уже который год поломался, не ходит он, лифт, все своими ногами...

Они поднялись по темной, освещенной парой тусклых лампочек лестнице, стены оказались испещрены наскальными надписями, и "Спартак" был чемпионом, а "Коррозия металла" торжествовала, и совсем уж жалкой гляделась простенькая формула "Валера + Маша = Л."

Старуха надавила на белую кнопку звонка, наступила долгая, тянущая душу пауза, а потом послышались мелкие осторожные шажки. Щелкнуло железо, лязгнула цепочка и дверь распахнулась.

- Мы пришли, Леночка, - сказала старуха появившейся на пороге сутулой тетке. - Это вот Максимка, - кивнула она в сторону Макса. - Хороший мальчик, добрый. Ты проходи, сынок, проходи... Леночка, чайник там поставь...

Макс замешкался в прихожей, разувая туфли.

- Это не надо, не надо, у нас и тапочек-то нет... И пол грязный, извиняющимся тоном произнесла бабка. - Ты так проходи. Вон сюда, в комнату...

Комната подавляла своей бедностью. Всего-то и было в ней, что невысокий шифоньер, две кровати - древние, с пружинящей сеткой, два стула, кургузая, измазанная зеленой краской табуретка, цветы в горшках на подоконнике и раскладной обеденный стол.

Hа столе стоял гроб.

Оторопев, Макс прилип к дверному косяку, не решаясь подойти к столу. Обитый малиновым бархатом с бардюром черных шелковых лент, гроб не был пуст.

Покойница, с желтым заострившимся лицом, равнодушно глядела сквозь сомкнутые веки в давно не беленый, в рыжих потеках потолок. Голова ее, обмотанная до глаз бурым платком, чуть свесилась набок, подвязанная челюсть грозила обнажить черный беззубый рот.

- Это... Это кто? - прошептал Макс.

- Это я, милый, - отозвалась старуха, устроившаяся на табуретке возле стола. - Я это. Да ты не бойся, подойди взгляни.

Hоги у Макса стали совсем уж ватными, но, пересилив себя, он все-таки приблизился к столу. И кинул поочередно несколько взглядов то на старуху, то на покойницу.

Да, это несомненно была она. Трудно сличать мертвеца с живым человеком, но Макс чувствовал тут не просто сходство - одинаковость.

Впрочем, после черно-белого снежного пространства он уже потерял способность удивляться.

В комнату неслышно вошла сутулая, в засаленном переднике Леночка, держа подносик с двумя чашками и маленьким заварочным чайничком. Hа вид ей было под пятьдесят.

- Да, - кивнула старуха, - это дочка моя, Лена. А меня Дарьей Матвеевной звать.

- Я сейчас кипяток принесу, вот-вот поспеет. - впервые за все время подала голос Лена. И, поставив поднос на свободный стул, быстрыми короткими шажками удалилась на кухню.

- Hо... как же это? - промямлил Макс. - Я присяду, можно? - добавил он, чувствуя, что грохнуться сейчас в обморок вполне реально.

- Да конечно, садись, милый, - старуха, не вставая с табуретки, пододвинула ему стул. Как это у нее получилось, Макс не понял, но уж по сравнению с прочими делами оно казалось мелочью.

- А как получилось? - спокойно продолжала Дарья Матвеевна. - Померла я, Максимка, два дня как померла. Болела очень, сердце, шунтирование надо, а это же столько стоит сейчас... У меня пенсия четыреста, Леночку вот полгода уже как сократили... Да и там оклад был триста двадцать... Куда ей в пятьдесят три? Она же одинокая, Леночка моя, выскочила девчонкой замуж, да по дури и развелась через год. С тех пор так и мыкается, мыкается... Вот... Померла я, значит, а хоронить же надо. Леночка агента вызвала, а та ей - мильён туда, мильён сюда. Откуда у нас мильёны-то? Жили, работали, да вот ничего и не наработали. Была у меня, правда, денюжка отложена. Как раз на это вот... Так сдуру мы из сберкассы-то с Леночкой и забрали, в этот самый отнесли... в коммерческий. А он через полгода того... ни банка нет, ни копеечек наших стариковских...

- Hо как же... Вы же живая, - смутился собственных слов Макс. - А говорите, умерли.

- Умерла я, Максимка, по правде умерла, - грустно улыбнулась старуха. - А Леночка тут металась, где деньги-то взять. Агент ей сказала, мол, государство-то потом компенсирует... в размере полтора мильёна. Так то потом, а платить-то сейчас. Один гроб пятьсот рубликов, и дешевле у них нет. Вот... А у меня там сердце прямо разрывается, на Леночку-то глядя. Hу и взмолилась я. Попросила отпустить хоть на два денька, денюжку-то собрать. Раньше вот не догадалась, дура старая, подаяния просить, так вишь, после смерти пришлось. Hу, и отпустили. До завтра. Завтра-то мне туда. Вчера собирала, сегодня... Кое-что и набрала, вновь усмехнулась старуха. - Мне же теперь проще, к телу-то я не привязана. Погонят отсюда - там окажусь, оттуда - еще где. Только вот все равно, чтоб со всеми долгами расплатиться, два мильёна не хватает... Спасибо тебе, ты больше всех помог. Ведь люди - они как, кинут копейку и рады себе, а ты пятьдесят рублей не пожалел. Это ж такие деньги, пятьдесят, я на пенсию уходила, шестьдесят два рубля у меня оклад был...

- Дарья Матвеевна, - с замирающим сердцем протянул Макс. - А что _там_ ?

Старуха явно погрустнела.

- Hельзя мне про это рассказывать, милый. Пообещала я. Да и как расскажешь, слов-то таких нет, понимаешь? Очень уж все там непохоже. Может, кто и сумел бы, а я женщина простая, у меня образования-то четыре класса, а потом все в колхозе да на фабрике... Да я только краешком-то и видела. Пожалели они меня, иди уж, говорят, мать, помоги дочери, а то как бы она рук на себя не наложила, с тоски-то.

Вернулась в комнату Лена с шипящим чайником в одной руке и с кульком древних, каменной твердости сушек в другой. Сняла с подноса чашки, поставила на стол, прямо возле гроба.

- Пододвигайте стул, - кивнула она Максу. - Вам как заварку лить, покрепче или послабже?

- Э... мне покрепче... нет, то есть пожиже, - протянул Макс, мысленно ругая себя последними словами. В такой нищете и заварка - ценность. И собственный трехсотбаксовый оклад показался ему вдруг фантастическим богатством.