Последняя принцесса Индии - Мишель Моран

Глава 2

Тогда стоял муссон, летний сезон дождей. Скоро у меня должен был появиться брат или сестра. Теплые струи хлестали по деревне, заливая поля и улицы. Даже дети крестьян, привыкшие к дождю, ходили, покрыв головы листьями таро. Я видела, как мальчишки используют их вместо зонтиков, и думала о том, как, должно быть, забавно укрываться под таким живым навесом. Весь Барва-Сагар подвергся нашествию ливней, и я представляла себе, что каждая капля – это крошечный солдат, марширующий с неба на наши поля.

– Что ты делаешь? – спросила бабушка, когда увидела, что я стою у окна, наблюдая за дождем.

Мне сейчас полагалась быть на кухне и следить за огнем.

– Вода еще не нагрелась, дади-джи. Я лишь…

Она отвесила мне пощечину.

– Разве ты не знаешь, что происходит в доме?

– Мама рожает.

Я закусила дрожащую губу, чтобы не выдать своего волнения. Джи – это признак уважения. Мы добавляем его к имени всякого, кто старше нас.

– Сейчас я кое-что расскажу тебе о родах, бети, чего ты не можешь узнать из книжек, которые читает с тобой мой сын.

Бабушка не понимала, зачем отцу терять время на то, чтобы обучать дочь. Британцы принесли с собой также и перемены к лучшему. Например, они запретили убивать новорожденных девочек. В то время, когда я родилась, убийство новорожденных девочек еще было довольно распространенным явлением. Теперь вы имеете представление, как относились к таким, как я. Даже сейчас рождение сына отмечают танцами под музыку, а бедным раздают сласти. После рождения дочери в доме царит тяжелая, словно одеяло, тишина. Никто не радуется. Нет повода радоваться. Все стараются помалкивать. Какой смысл радоваться рождению той, которую надо кормить, одевать и учить лишь для того, чтобы с ее замужеством весь труд и деньги уплыли из дома?

Нельзя сказать, что дочерей никто не любит, но после рождения дочери отец вынужден сразу же начинать копить деньги, ибо лет через девять-десять ей понадобится приданое. Матери же приходится свыкаться с мыслью, что после того, как будущий муж увезет их дочь в свою деревню, она рискует больше никогда не увидеть ее.

Я подозреваю, что после моего рождения бабушка предложила воспользоваться опием. Так чаще всего избавлялись от ненужной обузы. А когда соседи спрашивали, что сталось с новорожденной, чьи крики они слышали прошлой ночью, им отвечали, что ее забрали волки. Когда я была маленькой, многих новорожденных девочек в Барва-Сагаре «забрали волки». Пожалуй, не одно животное должно было бы умереть за это время от хронического переедания.

Когда бабушка сказала мне: «Сейчас я кое-что расскажу тебе о родах, бети», – то это было сделано не из желания расширить мой кругозор. Бабка хотела лишь напомнить, сколько неприятностей я, бесполезная девчонка, в свое время принесла матери. Свет, льющийся из окна, подчеркивал высокие скулы, длинный нос и тонкую шею бабки. Мне она напоминала птицу, которую я видела на озере позади крепости Барва-Сагар. Папа сказал мне, что это лебедь. Лебеди умеют плавать, не замочив своих перьев. Именно так бабушка поступала всю свою жизнь: плыла по дому, ко всему равнодушная. Ее не трогали ни мои слезы, ни крики моей мамы, доносившиеся из дальней комнаты дома.

– Родить ребенка – тяжкий труд. Опаснее путешествия ни одна из женщин в своей жизни не предпринимает, – начала бабка. – Твоя мать там с повитухой, но лучше бы за нее сейчас молился жрец. Я сама рожала два дня. Ты знаешь, что это значит?

Это не было вопросом. Просто полагалось отрицательно покачать головой, что я и сделала.

– Два дня я ничего не ела и не пила. Двери и ставни на окнах были закрыты. Я страдала, словно животное, пока мне не стало казаться, что даже богиня Шешти[17] меня покинула.

Я поняла, что бабушка говорит правду. Я видела, как пришла повитуха. Я слышала, как она приказывала не впускать в комнату с роженицей ни солнечного света, ни свежего воздуха. Когда я подумала о маме, на мои глаза навернулись слезы.

– Ты меня слушаешь? – властно спросила бабушка.

– Да, дади-джи. А как же вода?

Она тоже взглянула на горшок.

– Чего ты здесь стоишь? Быстрее неси!

Я сняла горшок с кипящей водой с раскаленных камней и последовала за бабушкой по проходу. Полы в доме были сложены из саманных кирпичей, а стены побелены известью. Красивым дом назвать было нельзя, но в нем имелось несколько комнат, и мы никогда не испытывали недостатка в пище.

Бабушка громко постучала в дверь. На пороге возникла фигура повитухи. Я мельком увидела маму. Тело ее покрывал пот. Казалось, что она сейчас лежит под дождем, капли которого попадают только на нее, оставляя все вокруг сухим.

– Воду, – коротко сказала повитуха.

Я протянула горшок, надеясь, что старуха скажет что-нибудь о состоянии мамы, но та лишь забрала его и захлопнула дверь. Наверное, с моей стороны называть повитуху старухой было не особенно вежливо. Она была примерно одного с бабушкой возраста, но они разительно отличались. Это все равно что сравнивать льва и кошку. Лицо повитухи было круглым и мягким. Глубокие морщины струились из уголков ее глаз и рта. Бабушкино лицо, обтянутое кожей, было угловатым. Тетя однажды сказала, что я унаследовала все эти бабушкины углы на своем собственном лице.

– Это похвала, Сита, – сказала мне тетя. – Не дуйся. Острота черт дади-джи делает ее настоящей красавицей. Она красива даже в шестьдесят три года. У тебя такое же красивое лицо.

Мы немного постояли, вслушиваясь в мамины крики за дверью, а потом бабушка строго произнесла:

– Ступай и скажи отцу, чтобы привел твою тетку.

Папина мастерская была моим любимым местом в доме. Четыре ее окна выходили на оживленную улицу, а потолок был таким же высоким, как наша священная фига. Когда я приблизилась, то услышала сабдживаллу[18], который толкал перед собой тележку, груженную овощами с соседних полей, и выкрикивал: «Лук, томаты, огурцы, окра[19]!..» Если бы мама сейчас не рожала, то она, подозвав сабдживаллу, принялась бы торговаться, сокрытая от его взгляда деревянной решеткой окна. Так она бы не нарушила запреты пурды.

Папа сидел, повернувшись спиной к двери. Пол вокруг него был покрыт древесной стружкой, похожей на очистки апельсинов. Комнату заполнял запах тикового дерева. Когда отец вырезал изображение божества, в воздухе витал еще и аромат благовоний. Всякий раз, работая над ликом бога, папа оставлял тлеть на домашнем алтаре палочку сандалового дерева, а затем расстилал на земле длинную джутовую циновку, на которой и работал. А когда кто-нибудь заказывал ему оружие, в мастерской пахло лишь деревом и землей.

Я медленно подошла к нему. Папа не любил неожиданностей. Думаю, все, кто потерял слух, этого не любят.

– Пита-джи, – произнесла я, стоя перед отцом.

Он окинул взглядом мое лицо, ища на нем следы горя, но, не найдя, расслабился. Отложив в сторону лук, над которым он сейчас работал, папа протянул мне ладонь.

«Бабушка велела привести Эшу-Маси», – вывела я пальчиком на его мозолистой ладони.

«Сейчас?»

Я кивнула.

Он поднялся на ноги, и стружки полетели с его дхоти, словно маленькие коричневокрылые мотыльки. Я слышала, что англичане называют дхоти килтом. Верно, они похожи, но в отличие от килта дхоти белый и его носят без рубашки. Папа вышел, чтобы переодеться в шаровары и длинную хлопчатобумажную рубашку, которую называют у нас курта. Когда он вернулся, то застал меня разглядывающей незаконченный лук.

– Бартха, – вслух произнес отец.

Значит, лук заказал ему наш сосед Партха. Когда отец торопился, он начинал говорить. Вот только после потери слуха он часто путал звуки и, например, вместо «п» произносил «б». Впрочем, я его речь понимала. Я смотрела на лук. Если бы я была мальчиком, то папа сделал бы мне такой же. Слезы наполнили мне глаза.

«Боишься?» – «написал» он.

«Что, если девочка?»

«Тогда я буду дважды благословенным».

До дома моей тети и обратно было минут двадцать ходу. Она жила на другом конце деревни в доме своего мужа. У нее было два сына. Я смотрела через деревянную решетку окна, как безжалостный ливень косыми потоками обрушивается на улицы и поле соседа. Даже буйволы, казалось, жалели себя, укрывшись под деревьями. Хвосты их, висевшие между ног, были похожи на мокрые веревки.

Тетю принесли в паланкине носильщики и поставили его на землю у нас во внутреннем дворике. Лишь после этого отодвинули шторки, завешивающие выход из кузова. Как только тетя ступила на землю, она тотчас же обернула голову и нижнюю часть лица шарфом, чтобы носильщики ее не видели.

– Где дади-джи? – спросила у меня тетя после того, как я с ней поздоровалась.

Я тогда подумала, что она очень похожа на маму: тонкие кости и тонкие губы. Всякий, кто увидит их сидящими в одной комнате, поймет, что перед ним две сестры.