Непристойный танец - Александр Бушков

Заслышав близкие шаги, он отпрянул от окна, уселся на шаткий табурет. Вошедший, еврей средних лет, одетый обыкновенным мещанином, еще хранил на лице целую гамму чувств, вызванных оживленной беседой во дворе. И бросил сварливо, еще не остывши:

– Ну и что вы себе сидите? Пойдемте уже! – Оглянулся на дверь. – Вот дура баба, чтобы ей повылазило и назад не влезло… Мотка о доме не думает. Мотка о детях не думает… А как иначе, если иначе и денег не получишь? Вот деньги ей нравятся, да уж, а все остальное не нравится, изволите видеть…

– Да, я понял, – сказал Сабинин. – Все слышал…

На лице собеседника отразилась пугливая подозрительность:

– Интересно, как пан понял? Пан что, знает жаргон?[1] Пан что-то не похож на еврея… Или пан еще скажет, что и гебрайский[2] разбирает?

– Чего нет, того нет, – сказал Сабинин. – Просто немецкий знаю неплохо, вот и понял…

– Ай, понятно… Скажу по секрету, гебрайского я и сам не знаю, что я вам – раввин? Пойдемте, они там ждут уже…

Они вышли за калитку и двинулись по узкой грязной улочке, столь кривой, будто строившие здесь дома заранее пылали ненавистью к прямым линиям. Улочка, конечно, была немощеная – как и все остальные «прошпекты» этого заштатного городишки юго-западного края, даже те, что в отличие от здешних хибарок застроены «палацами» местной знати. Хорошо еще, что далеко было до осенних дождей. В дождливую погоду этот раскинувшийся на склоне холма городишко должен превращаться в море разливанное непролазной грязи.

– Жалко, что пан не похож на девицу, – неожиданно заключил провожатый.

– Это почему?

– А было бы проще. Можно бы нарядить пана истинным евреем, подвязать пейсики и поехать прямо на телеге на ту сторону, за кордон… Только стражники – это ведь аспиды! Он себе сразу скажет: ага, а чего это полная телега одних мужчин поехала за кордон? Эти евреи, чтоб их, опять что-то замышляют… Хватай еврея, вяжи еврея! Вот незадолго до пана один молодой человек тоже ехал на ту сторону, так он был совсем молодой и ни разу еще не брился, мы его и нарядили в молоденькую еврейку, букли ему прицепили, личико было очень даже подходящее, да вдобавок он рукавом закрывался, как благонравной еврейской девице и положено при виде грубых стражников…

– И что?

– И проехали за кордон, в лучшем виде. Каждый стражник, что попадался, говорил себе: ага, вон евреи с молодой еврейской девицей едут к кому-то в гости или на свой чертов еврейский праздник, кто их разберет, который… И ни один не остановил. Но с паном такое не выйдет, у пана лицо военное… и выправка замечается… тс! Я и сам догадываюсь, что пан – дезертир, но кого это волнует? Ваших туда много бежит, я про господ дезертиров, и вполне понятно: ну что хорошего, если на тебе военный мундир и каждый фельдфебель рычит, когда захочет… Да еще иди и убивай кого-то, ай-ай! А зачем? Он ведь может не захотеть, чтобы его убивали ни с того ни с сего, и сам убить попытается… Вот взять моего племянника Гершеле Ягоду, так его тоже хотели забрать в войско, только отец извернулся и устроили ему белый билет… ну, какой из Гершеле Ягоды военный человек, смех один… Мы его устроили в ученики к аптекарю, хорошая профессия, на всю жизнь будет кусок хлеба… Вот туда пан изволит пройти, там к вам…

– Да, я знаю. Подойдут.

– Вот и чудненько. Всего пану наилучшего, и чтобы ему хорошо жилось в Австро-Венгрии… хотя где нынче хорошо?

С этим философским замечанием он отправился восвояси, а Сабинин прошел еще немного по Чайной улице. Увидев двухэтажный домик с сиявшей золотом вывеской «Большой Гранд-отель», без колебаний вошел.

За роскошной вывеской таился обычный постоялый двор, довольно грязный и запущенный, или, как выражались здешние аборигены, «занедбаный». За эти два дня Сабинин узнал и запомнил много местных словечек, весьма для него экзотических.

Он присел за столик, заваленный старыми образчиками повременной печати – и около часа делал вид, будто просматривает с интересом «Ниву», «Живописное обозрение» и «Московские ведомости». Все до единого экземпляры происходили чуть ли не из времен балканской кампании, новости давным-давно устарели. Дверь беспрестанно хлопала, взад и вперед ходили люди, кто в буфет, кто в номера, кто и непонятно зачем, многие с откровенным любопытством косились на Сабинина, отчего он нервничал, не зная даже, есть ли для этого реальные причины…

Ага! Вот он, сутуловатый старичок с кипой газет под мышкой! Полностью соответствует описанию. Покряхтывая, он сложил кипу за стол, за которым, как на иголках, восседал Сабинин, и, растирая поясницу, прокряхтел:

– Дзень добжи, пане. Ох и ноют стары кости…

– Добрый день, – обрадованно отозвался воспрянувший Сабинин. – Когда здесь получат сегодняшние «Московские ведомости», не подскажете ли?

Старичок впервые встретился с ним взглядом. Глазки у него были острые, как буравчики:

– А что пану так любопытно в сегодняшних «Московских ведомостях»?

– Там должно быть объявление насчет места управляющего имением.

– Да? Ну, чтобы получить нынешние «Московские ведомости», пану придется любоваться нашим местечком не менее как целый тик-день.[3]

Все было в полном порядке. Напряжение растаяло. Старичок, подравнивая стопу газет и уже не глядя на собеседника, тихонько распорядился:

– Нех пан поднимется на первый этаж…[4] пану понятно?

Сабинин кивнул – он уже и в эту тонкость вник.

– А на первом этаже пан пусть стучит в двенадцатый нумер… Там пана дожидаются.

И он заковылял к двери. Сабинин прямо-таки вскочил из-за шаткого стола, почти взбежал по скрипучей лесенке. Без особого труда отыскав двенадцатый номер, постучал и, дождавшись громкого позволения войти, последовал оному.

В тесном номере у стола восседал молодой человек, одетый с нескрываемой претензией на щегольство, довольно, впрочем, напрасной. Костюм, сразу видно, был обязан появлением на свет не самому лучшему портному, сверкавший в галстучной булавке брильянт был чересчур велик для настоящего (да булавка к тому же была воткнута прямо в галстучный узел, что считалось дурным тоном), а толстенная золотая цепочка поперек жилета что-то уже чересчур сильно сверкала для настоящего золота.

Завидев Сабинина, молодой человек проворно вскочил (причем под пиджаком у него при резком движении явственно обозначился револьвер) и распахнул объятия так, словно они оба были злодейски разлученными при рождении и встретившимися спустя годы родными братьями:

– Ну, наконец-то, наконец-то! Знали бы вы, как мы истомились ожиданиями… Опять-таки – филеры, жандармы и прочие мерзости российского бытия… Садитесь же, прошу вас! Не угодно ли бокал шампанского? Контрабанда из Парижа!

Отпив глоток, Сабинин внутренне содрогнулся – жидкость сия была даже мерзостнее той, которой угощал своих гостей Карандышев, но не показал вида. Однако допить до донышка оказалось свыше его сил, и он насколько мог непринужденнее поставил бокал на стол. Усмехнулся:

– Если вы так истомились, милейший…

– Яков. Но для вас – просто Яша, какие, к лешему, церемонии!

– Если вы так истомились, милейший Яша, зачем понадобилось весь день таскать меня по этим вашим «явкам»?

– Здесь, знаете ли, небезопасно, – с апломбом заявил Яша. – Да-да, у меня самые точные сведения! Вы у нас человек новый, во всех смыслах, вы и представления не имеете, как мы тут ходим по лезвию ножа… Народ кругом ненадежен, охранка свирепствует… Ну да ничего, ваше счастье, что попали на меня… Мы, анархисты, способны справиться с любой опасностью…

– Простите? – поднял бровь Сабинин. – Анархисты? Но ведь я, как бы поделикатнее выразиться, по другой епархии…

– Послушайте, но разве свет сошелся клином на этих ваших эсдеках? – воскликнул Яша. – Скучнейшая организация, начетчики, буквоеды… Меж тем анархия раскрепощает умного и энергичного человека несказанно…

– В самом деле? – поинтересовался Сабинин.

Не ощутив иронии, щеголь Яша прямо-таки воспарил над грязноватым полом. Поток слов хлынул неостановимо. Молодой анархист довольно прозрачно намекнул, что имеет самое прямое касательство к недавней киевской перестрелке с полицией и массе других революционных подвигов, потом без всякого перехода принялся живописать разветвленную и безотказную, налаженную лично им систему переброски через границу как людей, так и оружия с литературой. Если ему верить, анархисты и персонально он в этих краях были прямо-таки всемогущи, и оставалось только удивляться, отчего при этих условиях губернская жандармерия вкупе с полицией и пограничной стражей так и не совершила до сих пор акта коллективного самоубийства – от безнадежности и меланхолии…

Очень быстро Сабинин заскучал. Этот провинциальный Хлестаков разочаровал его самым жестоким образом – после двухмесячного общения с гораздо более серьезными людьми вроде Прокопия, Васи-Горыныча и полудюжины других эсдеков… Нет, в конце концов, что же происходит? Почему этот шут?