Смело мы в бой пойдём… - А. Авраменко

В общем, осталось у нас чуть поболе фунта армейских сухарей (полкило, если по-новому), литр воды и моя фляжка с водкой. Воду и половину сухарей вчера съели-выпили. Сидим теперь, ждем невесть чего. Британцам нас не взять, но и нам отсюда не вырваться: «антитанк» звездочку нам повредил. Гадость, тварь!

А над головой бой воздушный идет. Хоть бы знак какой нашим подать, но ракетой сигналить без толку: днем и не заметят, а радио на моем бронированном Росинанте еще во время огневого налета гаубиц умерло. Пес его знает почему. Рюмин, сукин сын, радист называется, исправить не может. Дал я ему раза, а что делать? Не под суд же его, в самом деле, отдавать. Жаль только, что рации от этого лучше не стало…

Так, это еще что такое? Похоже «флюгриттер» решил к нам в «коробочку» на своей «птичке» залететь! Да что ж он делает, имбецил?!… Уф-ф, хвала Создателю, рядом сел. А ведь еще бы чуть-чуть, и до свидания башня…

Я смотрю на упавший юнкерс и вылезший из него экипаж. Ну так и есть! Мальчишки! Насажают детей в аэропланы, а потом удивляются, отчего и почему они себя в воздухе ведут так же, как в городском саду субботним вечерком.

«Томми» занервничали. Лупят по немцам из всех стволов, а те, глупые под свой самолет только что не лезут. Ну, так, пора сей цирк останавливать. Рюмин уже из нашего «дегтяря» за новоприбывших вступился, пора и мне тоже… э-э, так не пойдет! Щаденко — механик-водитель хороший, а вот как переводчик — не того-с. Надо самому с союзничками объясняться…

Обер-лейтенант Макс Шрам. Испания. 1936 год.

«Сразу же после вступления в силу настоящего мирного договора вся боевая техника военной и военно-морской авиации должна быть передана союзным и объединившимся державам. В составе вооружённых сил Германии не должно быть военной и военно-морской авиации.»

Добрый день! Гутен таг! Меня зовут Макс Шрамм. Мне 24 года, немец. Родился в Дрездене, в 1912 году, за два года до начала Великой войны, окончившейся поражением нашей страны. Я не помню, как она начиналась и как шла. Но зато помню, чем она кончилась, хотя мне и было всего шесть лет. Помню вечную пустоту в желудке, несчастные глаза матери, с тоской смотрящие на свадебную фотографию на стене. Мой отец погиб под Ипром, возле Гелувельта, почти в самом начале. Если бы не дядя Карл, его брат, мы бы, наверное, не выжили. У него был небольшой фольварк в Тироле, поэтому он частенько привозил нам еду. Не помню точно, что он нам доставлял, но вкус тминного хлеба до сих пор на моих губах. Помню стрельбу на улицах в дни Веймарской республики. Тогда стреляли много. Все подряд и всех подряд. Помню трупы на улицах, лежащие кучей серого тряпья, лужи застывшей крови. Помню пьяных «революционеров», ввалившихся к нам однажды и утащивших мою мать в темноту ночи. Больше я никогда её не видел. Меня спас опять же дядя, тайно пробравшийся в город и нашедший меня в пустой квартире с разбитой прикладом головой. Видно я не хотел отпускать маму, и кто-то из тех ударил меня. Дядя Карл потом рассказывал мне, что я пролежал почти месяц неподвижно, не разговаривая. Они с тётей Лизхен выхаживали меня молоком и размоченным в нём хлебом. Наконец революционный кошмар кончился. Восстановился кое-какой порядок. Я стал ходить в школу, где у меня появились друзья. Мой друг Макс Хенске познакомил меня со своим отцом, бывшим военным лётчиком, летавшим в войну на тяжёлых бомбардировщика G-4 «Гота» в эскадре Келлера. Именно благодаря его рассказам я заболел мечтой о небе, но это были только мечты, потому что Германию лишили крыльев. Проклятые лягушатники и грязные лимонники! Они всегда завидовали нам немцам и боялись. И когда кайзер подписал капитуляцию, сделали всё, чтобы больше никогда в синее небо не поднялись самолёты с чёрными крестами на плоскостях. Но я мечтал о его бескрайнем просторе и незапятнанной голубизне. Уже к двенадцати годам я знал назубок все самолёты кайзера и их характеристики. Все эти Альбатросы, Таубе, Готы, Фоккеры, все творения графа Цеппелина. Дядя Карл был постоянно занят на ферме, и Отто Хенске заменил мне отца. От него я перенял увлечение моделизмом. Именно он рекомендовал мне поступить в лётно-спортивный союз «Дойче Люфтспортфербанд» и планерную секцию. В 1930 году мы поехали на сборы в Баварию. Мне исполнилось восемнадцать лет. На небольшом аэродроме возле Хофгейсмара мы летали на «Гунне», стандартном планере первоначального обучения авиационных школ «Люфтганзы», государственной гражданской авиакомпании. Именно там нас впервые вывезли в небо на настоящих самолётах, небольших «Клеммах». Вечером мы отправились в пивную, отпраздновать первый полёт на настоящем самолёте. Моё внимание привлекла группа крепких ребят в коричневых рубашках. Вначале мы чуть не подрались, но узнав, что мы спортсмены-планеристы они преисполнились к нам уважения и угостили пивом. Потом мы их, и опять они… словом, расставались мы друзьями навек, и на прощание мне подарили книжку в скромном сером переплёте. Уже в поезде я открыл её и прочитал название — «Майн Кампф», автор Адольф Гитлер… Неожиданно книга увлекла меня, и я проглотил её от корки до корки. И тогда я понял, что это наш Вождь, который возродит Германию из пепла, восстановит её былое могущество и заставит весь мир произносить слово «немец» со страхом и уважением. Именно в этом городке я впервые услышал Гуго фон Эккарта, опытного оратора, выступавшего перед моими новыми друзьями:

— Версальский Договор отказывает нам, побеждённым немцам, в признании национального достоинства, чем наносит оскорбление великой германской нации! — говорил он с трибуны, энергично жестикулируя. — Важнейшие материальные и духовные сокровища нации могут расти лишь в обеспеченном силой бытии. История человечества — борьба рас. Низшие расы обречены на вымирание… На развалинах мира водрузит своё победное знамя та раса, которая окажется самой сильной и превратит весь культурный мир в дым и пепел!

После окончания школы дядя подключил все свои связи, помог и Отто Хенске, порекомендовав меня своим бывшим сослуживцам, так я попал в авиашколу «Гинденбург», которую закончил 12 февраля 1932 года с отличием и полным допуском ко всем типам самолётов, от истребителей до бомбардировщиков, и в числе немногих счастливцев был принят на приёме нашего вождя Адольфа Гитлера в небольшом танцевальном зале на Кайзер-штрассе в Мюнхене, где впервые увидел его живьём. Впечатление было колоссальным…

К чему я всё это рассказываю? Курт, ты меня слышишь, скотина? Куда ты тянешь штурвал?!

Смотрю я на него, а он, бедняга, уже всё, готов, сознание с перепугу потерял, носом клюёт и на штурвал заваливается. Хорошо, что задний стрелок почуял неладное и к нам прополз, успел оторвать его руки и стянуть на пол, а потом оттащил на своё место, вернулся назад и глаза у него дикие-дикие. Орёт мне в ухо: Что делать будем, герр обер-лейтенант»? Я ему так тихонечко рукой машу, мол, садись рядом и молчи, только ничего не трогай, а сам по сторонам башкой кручу, высматриваю, куда бы наш «Юнкерс» воткнуть, на одном движке далеко не упрёшь, второй то — «томми» разбили… Ему и так мощности не хватает. Бывало, нагрузишь положенную тонну, и пока по полосе разгоняешься, думаешь, взлетишь, или автограф на скале оставишь последний… Испания — она страна горная… Воткнулся стрелок в шпангоут и замер, только руки трясутся как у отъявленного пьяницы. Глядь, что-то сверкнуло вроде вдали, а тут и второй «Юмо»-205-ый обрезало. Всё-таки дизель на самолёте — это бред. Ну всё, думаю, отлетал ты, Макс Отто Шрамм… И так себя жалко стало, просто невыносимо. Тут откуда ни возьмись, второй стрелок нарисовался и тычет мне в иллюминатор пальцем. Я туда глянул — Пресвятая Мария, площадка вроде, и аккурат посреди неё танк торчит, похож на союзнический «Т-26», но так и не разобрать, весь обгорелый…тут я не растерялся, завалил крен не хуже истребителя, так что стрелки мои по борту так и раскатились, и как заору дурным голосом:

— Готовимся к аварийной посадке!

А переговорку с рацией нам ещё раньше эти поганые «Кертиссы» расколотили… В общем, плюхнулся я на брюхо. Грохот, скрежет, я матерюсь, стрелки мои вопят благими голосами от страха, а в башке одна мысль: Господи, спаси и сохрани! И ведь что погано-то, никогда в Бога не верил, а тут вспомнил. Короче плюхнулись… И не сказал бы, что много дров наломал: так, плоскость левую обломил, винты, соответственно, штопором. Это уже потом, когда нас наши освободили, оглядел внимательно и ахнул, видно, есть Бог на небе, и он меня любит…

В общем, сели… Я, когда пыль немного осела, цапнул свой маузер и наружу. Выдрался кое-как, глянул, и похвалил себя: молодец ты, парень! Сел, как по заказу, рядышком! Гляжу — мои стрелки штурмана тянут, ну всё, думаю, порядочек, и тут только — дзынь по борту. Взиу-у, пуля рикошетом от блока мимо уха. Ну, тут рисоваться нечего, я на землю — хлоп, лежу значит, осматриваюсь. Тут мои подползают, все трое. Ага. Значит, и Курт очнулся. Подползли, сопят; все грязные, потные, а в глазах такая тоска, ну ещё бы — поняли, что жареным пахнет. И сильно пахнет…Вдруг слышу. Кричит вроде кто-то: