Жизнь эльфов - Мюриель Барбери

Малютка не чувствовала холода, не больше, чем солдаты в последнюю кампанию или парни, вышедшие на опушку и замершие, как собаки в стойке на охоте. Позднее они не смогут четко вспомнить то, что видели ясно, как днем, и на все вопросы станут отвечать неопределенным тоном человека, пытающегося где-то в глубинах сознания обнаружить смутное воспоминание. Чаще всего они будут просто говорить:

– Там малютка стояла посреди черт-те какой пурги, но она была живехонька и теплехонька и болтала со зверем, который потом ушел.

– Что за зверь? – будут спрашивать женщины.

– Да уж такой зверь, – ответят они.

А поскольку дело происходит в таких местах, где Бог и легенда и так далее, то этим ответом все удовлетворятся и будут просто беречь девочку, как сам Гроб Господень.

Поразительно человечный был зверь, это ощущал каждый, глядя на вихрящиеся вокруг малютки волны, такие же видимые, как полотно. И зрелище это было им внове и вызывало у них странную дрожь, как будто жизнь внезапно распахнулась настежь и можно наконец заглянуть внутрь. Но что можно увидеть внутри жизни? Видны деревья, роща, снег, может быть, мост и пейзажи, что проносятся мимо, так что взгляд не способен удержать их. Видно тяжкий труд и легкий ветерок, времена года и страдания, и каждый видит картину, что принадлежит лишь его сердцу, – кожаный ремень с жестяной пряжкой, край поля, где боярышника целый полк, морщины на лице любимой и улыбку девочки, рассказывающей историю про лягушек. Потом видение исчезло. Мужчины потом скажут, что мир вдруг снова шлепнулся с головы на ноги – с такой отдачей, что их даже качнуло, – после чего они увидели, что туман над опушкой рассеялся, повалил такой снег, что можно провалиться по пояс, и что малышка стоит одна в центре круга, где других следов, кроме ее, – нет. Тогда все спустились к ферме. Девочку усадили перед чашкой горячего молока, а мужчины поспешно отставили ружья, потому что их ждала грибная жареха, паштет из требухи и десять бутылок вина из погреба.

Вот история девочки, которая крепко держалась за лапу гигантского вепря. По правде сказать, никто не смог бы объяснить смысл случившегося. Но надо сказать еще кое-что, два слова, вышитые на белой атласной пеленке, ни логики, ни смысла, на прекрасном испанском языке, который малышка выучит, когда покинет село и запустит механизмы судьбы. А кроме того, заметим: всякий человек вправе знать тайну своего рождения. Так молятся в наших церквах и в наших лесах и так пускаются бродить по свету, оттого что родились снежной ночью, получив в наследство два слова из Испанских земель.

Mantendré siempre[1]

Малышка из Итальянских земель

Те, кто не умеет читать между строк жизни, запомнят только, что малышка выросла в затерянном селении Абруцци под опекой деревенского кюре и его безграмотной старухи-няньки.

Жилище падре Ченти представляло собой высокую каменную постройку с погребами и со сливовым садом, где в прохладные часы надолго развешивали белье, чтобы его просушил ветер с гор. Дом стоял посередине деревни, стрелой взмывавшей в небо так, что улицы обматывали холм как нитки плотного клубка, в который кто-то воткнул церковь, постоялый двор и кое-какие каменные строения, приютившие шестьдесят душ. Пробегав весь день на воле, Клара возвращалась к семейному очагу не иначе, как через фруктовый сад, где обращалась к местным духам, готовясь вернуться в дом. Потом она шла в кухню, длинную низкую комнату, где из кладовки пахло сливой, старым тазом для варенья и благородной подвальной пылью.

Там от рассвета до заката старая нянька рассказывала истории. Кюре она как-то сообщила, что слышала их от бабушки, а Кларе – что их нашептали ей во сне духи Сассо, и малышка понимала, что признание это похоже на правду, ибо слыхала рассказы Паоло, который сам заимствовал их у духов альпийских лугов.

Но в фигурах и оборотах речи рассказчицы она ценила только бархат и напевность ее голоса. Ибо эта простая женщина, которую от полной безграмотности отделяли всего два слова – она умела писать свое имя и название деревни, а молитвы во время службы не читала, но твердила по памяти, – имела дикцию, контрастировавшую с убогостью прихода, затерянного среди отлогих уступов Сассо. Кстати, неплохо было бы знать, что в то время представлял собой горный край Абруцци, где жили покровители Клары: восемь месяцев снега с бурями вперемешку в горных массивах, зажатых между двумя морями, где нередко и в разгар лета можно было увидеть снежные хлопья. А вдобавок еще и бедность – бедность края, где лишь возделывают землю и разводят скот, в теплое время уводя его на горные пастбища. Народу мало, да и то в снежные месяцы почти все уходят, отгоняя скот под солнце Пулии. В деревне тогда можно встретить лишь тружеников-крестьян, которые выращивают темную чечевицу, что приживается только на бедных почвах, и доблестных женщин, которые в суровые зимы посвящают себя заботам о детях, служению Богу и работе на ферме. Но если ветер и снег обтачивают людей этих земель, как уступы каменных утесов, то еще их формирует поэзия пейзажей, в ледяных туманах альпийских лугов нашептывая пастухам рифмы и рождая из вихрей селения, парящие в небесной синеве.

Вот и в голосе старой женщины, чья жизнь протекла в отрезанной от цивилизации деревне, шуршал шелк, сотканный из роскоши этих пейзажей. Малышка была уверена: именно тембр этого голоса пробудил ее к миру, хотя ее и заверяли, что она в ту пору была лишь голодным грудным младенцем, найденным на верхней ступени церковного крыльца. Но вера Клары не знала сомнений.

Ей сильно недоставало ощущений, провал в кружевной оправе белизны и ветра; зато был звонкий ручей, пронизывавший пустоту. Его журчание возвращалось к ней каждое утро, когда старая нянька будила ее. На самом деле малышка выучила итальянский с поразительной скоростью, но Паоло-пастух по-своему понял то ощущение дара Божьего, которое шлейфом тянулось за ней, – однажды долгим вечером он ласково прошептал ей:

– Это ты музыку слышишь, да ведь, малышка, – музыку?

Подняв на него свои синие, как потоки с ледника, глаза, она ответила взглядом, в котором пели ангелы тайны. И жизнь текла по склонам Сассо с медлительностью и насыщенностью тех мест, где все требует труда и точно так же неспешно вписывается в ту давнюю грезу, когда люди постигали мир в тесном смешении немощи и истового упорства.

Здесь много работали, столько же молились, здесь оберегали малышку, которая говорила как пела и умела болтать с духами скал и ущелий.

Однажды июньским вечером в дверь приходского дома постучали, и в кухню, утирая потные лбы, вошли двое мужчин. Один из них был младший брат кюре, другой – возчик, прибывший из Аквилы на запряженной парой лошадей большой телеге, на которой виднелся массивный предмет, стянутый попонами и ремнями.

После обеда Клара сидела на скалистом уступе над деревней, откуда можно было охватить взглядом обе долины, а в ясную погоду увидеть к тому же Пескару и море, и следила взглядом за процессией, двигавшейся по северной дороге. Когда телега преодолела последний подъем, девочка сбежала по склону и вошла в приходский дом: лицо ее светилось любовью. Мужчины оставили повозку у паперти и поднялись в сливовый сад. Там все расцеловались и выпили прохладного, с фруктовым привкусом, белого вина, которое подавали в жаркие дни, к чему добавили несколько закусок для подкрепления сил. После чего, отложив ужин на более позднее время, утерлись обшлагами рукавов и перешли в церковь, где ждал падре Ченти. Пришлось звать на подмогу еще двоих мужчин, чтобы установить большой предмет в нефе и начать освобождать его от пут. Тем временем вся деревня понемногу рассаживалась по скамейкам церквушки, а в воздухе долины разливалось приятное тепло, совпавшее с появлением из города этого неожиданного наследства. Но Клара, неподвижная и немая, стояла в отдалении, в тени колонны. Настал ее час, она догадалась об этом в тот момент, когда заметила движущуюся точку на северной дороге. И если старая нянька разглядела у нее на лице радостное смятение невесты, то это потому, что девочка чувствовала, что находится на пороге бракосочетания, единения с чем-то знакомым и странным. Когда сняли последний ремень и стал наконец виден сам предмет, послышалось довольное перешептывание, за которым последовал гром аплодисментов. Взорам собравшихся предстал прекрасный рояль, черный и гладкий, как галька, и почти без царапин, хотя ему довелось немало поездить и пожить.

Вот какова была его история. Падре Ченти происходил из богатого аквильского рода, хиревшего без потомства, поскольку сам он сделался священником, двое его братьев умерли до срока, а третий, Алессандро, теперь расплачивающийся за грехи ветреной жизни в Риме, так и не обзавелся женой. Отец их умер до войны, оставив вдове неожиданный список долгов и дом, слишком роскошный для бедной женщины, каковой она стала в одночасье. После того как она продала все свое добро и кредиторы перестали стучаться в дверь, она удалилась в тот самый монастырь, где несколько лет спустя умерла. Это было задолго до того, как Клара появилась в деревне. И вот, расставаясь с мирской жизнью ради окончательного затворничества, она приказала отнести к сестре, старой деве, жившей возле крепостной стены, рояль, то единственное, что осталось от былой жизни и что ей удалось спасти от стервятников, и попросила сберечь для внуков, буде те народятся у нее на земле. «Я их не узнаю, но они получат это от меня, теперь же я ухожу и желаю тебе хорошей жизни», – прилежно переписала тетка в своем завещании, оставляя инструмент тому из своих племянников, кто обзаведется потомством ко дню ее кончины, и добавила: «сделайте по моей воле». Именно так и решил поступить нотариус, прослышавший о появлении сиротки в приходском доме. Он попросил Алессандро сопроводить наследство до жилища брата. Поскольку рояль всю войну простоял на чердаке, да и потом тоже никому не пришло в голову спускать его вниз, тот же нотариус предупредил письмом, что по прибытии инструмент следует настроить. На что кюре ответил, что настройщик, раз в год объезжающий близлежащие города и веси, уже приглашен в первые дни лета заглянуть в деревню, сделав небольшой крюк.