Филарет – Патриарх Московский - Михаил Васильевич Шелест

на улицу, писал и переписывал свои записи неделю, причём извёл штук двадцать гусиных перьев и целый бутылёк чёрных чернил. Ну и бумаги пятнадцать листов, а это копейки на две по нынешним ценам. И получилось у меня краткое пособие по ведению бухгалтерского учёта, которое я озаглавил: «Введение в казённую справу».

Дед, ежедневно заходивший ко мне утром и вечером, видя, что я тружусь в поте лица, всю неделю ни о чём не спрашивал, когда в итоге увидел десять листов, исписанных убористым почерком, обомлел. А когда прочитал, то на долгое время лишился дара речи и только стоял за кафедрой тупо уставившись на стопку исписанных мной с обеих сторон листов.

— Такого не может быть, — наконец проговорил он. — Не знаю, радоваться ли мне, что у нас в роду появился свой Аристотель?

— Почему Аристотель? — спросил я, устало откидываясь на стену, подложив под спину подушку, набитую овечьей шерстью. — Он разве был ещё и экономом?

— Был-был… А ты, значит, считаешь себя экономом?

Родственник задумчиво постучал пальцами по деревянной столешнице кафедры.

— Тебе лет-то сколько?

— Девятое пошло.

— Девятое… Интересно получилось. Хотел я тебя обучить, а учишь ты меня… Девятилетний отрок.

— Да, что вы, деда. Я в казённой справе ничего не разумею.

— И где ты подсмотрел такое? У вас в усадьбе? У ключника вашего? Или у тятьки?

— Не-е-е… У нас не так. Слушал я много в рядах купеческих, да за менялами фряжскими подглядывал. Нравится мне на деньги смотреть и считать.

— За менялами? А ну сочти сколько денег будет в драхме.

— В какой? — спросил я.

Дед улыбнулся.

Следующий час он экзаменовал меня по пересчёту и переладу с наших монет на иноземные, и с иноземных на иноземные. Обсчитался я всего пару раз, а дед только покрякивал и потирал ладони.

— Тебя хоть сейчас ставь за прилавок банка.

— Так там и стоят мальцы, одних со мной лет. Лупили меня сперва за то, что «пялился» на них. Ругали, что сглажу. А потом пообвыкли.

— Ха! Мальцы! Эти мальцы играют монетами, как только народились и счёту ростовщическому учатся с трёх лет, а не с пяти, как у нас. А кто и ранее… Били, говоришь?

— Били, деда.

— Сейчас не бьют?

— Не бьют.

— Значит своего почуяли, крысенята.

— Не… Дядька ихний со мной говорил, да спрашивал чей я. Я сказал, Федюнька Ховрин-Захарьин, а он покрутил головой и разрешил стоять, а мальцам заказал меня тремать.

— Федюнька, говоришь? Вот ты мне, Федюнька, и задал задачу… Что делать с тобой таким? Аристотелем-Пифагором? Учить тебя уже нечему, а к делу приставлять пока рано. Покажу тебе и расскажу про казначейские хитрости, но это день-два, а дальше что? То, что ты тут написал, впору государю Ивану Васильевичу нести, но как он поймёт, если сказать, что это перемога внука моего. Хе-хе! Восьмилетнего… Хе-хе!

— А вы не говорите, деда, — скривился я. — Сперва не говорите, а когда прочитает, скажите. Или вообще… Передайте вместе с вашей челобитной. Прошу, де, государь, рассмотреть сии новшества в учёте… Ну, вы поняли, да, деда?

— Понял-понял, но лгать царю я не стану. Не любит он кривды. Коли узнает, когда потом, веры мне не будет. На доверии царском и держится наш род. Не было у нас никого, кто бы царей обманул. Ни здесь, ни в Византии. Да и в торговле вера к нам высокая. На том и стоим.

Глава 2

— Понимаю, деда. Тогда я не знаю, — пожал плачами я.

— Хоть что-то он не знает, — проворчал казначей его величества. — Ладно ты поработал, отдыхай пока. Можешь погулять по усадьбе, но далеко не уходи. Пошлю служку своего к государевым рындам, разузнать, где государь. Навроде в палатах быть должон. Спиной мается два дни. Испрошу а-у-д-и-ен-ци-и. Тьфу, прости Господи! Как ингличане повадились к государю нашему наезжать, так он стал требовать от слуг своих словеса иноземные употре, прости Господи, блять.

— Что со спиной?

— Стреляет в поясе.

— Понятно. Я тут похожу. В кузню загляну. Не погонит меня кузнец?

— Скажи, я дозволил, но к огню не лезь. Да и вообще, внутрь не заходи. Не любят оне. Всё! Побёг я сначала в казну, а потом во дворец.

— А сразу во дворец нельзя?

— Не по чину мне с рындами якшаться. Служку пошлю, разузнает.

Он чинно «побёг», выйдя из ставшей мне родной светёлки, а я положил подушку на её законное место и растянулся на лежанке.

— Может ну её, эту прогулку? — подумал я. — Вздремнуть бы…

Спина гудела от стояния у кафедры.

— Надо сделать нормальный письменный стол и кресло удобное, — продолжил я размышлять. — Помню, когда-то я мечтал поставить себе старинное бюро в кабинет. В кабинет? Какой кабинет? Нет у меня никакого кабинета. Или есть? Помню большие окна с прозрачными стёклами. Где это было? И большой стол со складывающейся крышкой и ящичками для перьев, чернил и бумаги.

Я понял, что задремал и резко дёрнулся. Нельзя спать. Надо выйти на двор. Зачем? Ах, да… Прострел!

С трудом сделав усилие, чтобы раскрыть глаза, я увидел не широкие прозрачные стёкла окон, а высокое удлинённое окно со слюдяными оконцами, вставленными в деревянные перемычки. Я в который уже раз за эту неделю сделал попытку что-то разглядеть через полупрозрачную пластину.

— Хрен там, называется, — подумал я, недовольно скривившись, и одёрнул себя. — А чем я, собственно, недоволен? В моём доме — в нашей спаленке на четверых — точно такие же окна. Узкие и совсем даже непрозрачные. И где я мог видеть широкие и прозрачные, как воздух? Только во сне, конечно, усмехнулся я и протёр кулаками глаза, успевшие за короткий сон слипнуться.

Всё хватит тут рассиживаться.

Схватив с кафедры пустую склянку, в которой ещё недавно были чернила, я заткнул её деревянной пробкой, сунул запазуху полотняной рубахи, опоясанной тонким кожаным ремешком, завязанным на хитрый узелок, и выбежал под июньское солнышко.

* * *

— Ну-ка… Если двадцать пять копеек раздать пятерым э-э-э опричным воям, сколько будет у каждого?

Я посмотрел на царя снисходительно, но удержался от того же в голосе.

— Пять, государь. Это просто, — сказал я.

Иван Васильевич уже некоторое время экзаменовал меня, но дальше таблицы умножения на «пять», почему-то озадачить меня не решался.

— Можно я сам себе придумаю задачу, государь. Похоже, вы меня жалеете.

Царь посмотрел на нахмурившегося Михаила Головина и, увидев, что тот кивнул, пожал плечами и сказал:

— Давай сам.

— Казна выдала сотнику для выдачи награды за сражение пятьсот копеек.

— Московских? Мало что-то… Что