Жан-Поль Сартр: слепой свидетель антропософии - Карен Свасьян

14.

Мы в преддверии антропософии. Сартровские анализы имплицируют (феноменологически)жизненный мир, илигоризонт, книги Штейнера "Философия свободы", именно еёвторойчасти. Нет ничего удивительного в том, что книга эта, после бойкота, устроенного ей немецкими философами, осталась неизвестна и французскому философу. Сартр, впрочем, мог бы отчасти восполнить пробел, во всяком случае осознать импликации собственной мысли, не прогляди он другого мыслителя, знать которого он, как гегельянец, мог бы наверняка. Речь идет оМаксе Штирнере. У Штирнера мы находим философию "Бытия и ничто" in nuce,причем в абсолютно радикальном исполнении, лишенном всяких соскальзываний в ненужную схоластику и лирику. Остается гадать, что бы вышло из Сартра, подсмотри он свои мысленные повадки не у Хайдеггера, а у автора "Единственного и его достояния"?

15.

На случаеШтирнерможно кое-чему научиться. С тех пор как есть Штирнер, философия пребывает в состоянии повышенной боевой готовности. Дело не в имениШтирнер, которым можно так или иначе пренебречь, а в проблемеШтирнер, настигающей каждого, кто привык философствовать не словами, а умом. Очевидно, философы оттого и стараются обойти эту проблему, что легче сломать себе на ней голову, чем взять её себе в голову. Философы достаточно благоразумны, чтобы, сломя голову, протискиваться сквозь философское игольное ушкоШтирнер. Гораздо прибыльнее прикидываться Сизифами. Если они тем не менее каким-то образом оказываются на минном полеШтирнер, то сами и несут всю ответственность за собственные возможные увечья. Здесь лежит ключ к Сартру. Не в языковом затушевывании проблем, о которые он второпях спотыкается, а в скрытых подспудных тенденциях, ищущих прорыва в сознание. Сартр решается на то, от чего у других отнялся бы язык: он настолько вплотную подходит к проблемеШтирнер, что ему после этого не остается иного выбора, как: пробиваться к"событию Рудольф Штейнер"(Карл Баллмер) либо — в противном случае — с годами усугублять свою бесполезность.

16.

Что Штирнер значил для автора "Философии свободы", содержится, между прочим, в письме Рудольфа Штейнера к Джону Генри Маккаю от 5 декабря 1893 года[4], стало быть, сразу по выходе книги в свет: "Как я вижу, первая часть моей книги образует философский фундамент для штирнеровского жизневоззрения. То, что я развиваю во второй части "Философии свободы" как этическое следствие моих предпосылок, находится, думаю я, в полном согласии с рассуждениями книги "Единственный и его достояние"". Сартровские амбиции распространяются, как было сказано, навторуючасть "Философии свободы", носящую заглавие "Действительность свободы". Для круга проблемпервойчасти ("Наука свободы") ему, по всей видимости, недостает органа. Сартровский человек осужден на свободу, или (по-хайдеггеровски) заброшен в свободу, не имея и понятия о том, что это такое. В самом деле, что за это свобода, к которой человек приговорен, на которую он обречен, которую он вынужден терпеть! Несвободная свобода! А человек невольник своей свободы! Ондолженбыть свободным, долженсовершать поступки из свободы выбора, не зная, что? и зачем. Его свобода тяготеет над ним как проклятие, вгрызается, как червь, в его сердце и ведет его в абсурдное. Абсурдность сартровского человека: он умничает и хайдеггерит (heideggert) по-французски, думая в то же время, что он в состоянии вынести атмосферическое давление мира "Философии свободы". Его беда: он живет, проникнутый страстью быть честным, бескомпромиссным и аутентичным, в мире, в котором уже есть антропософия, и он ухитряется ничего не знать и знать не хотеть ничего об этом.

17.

Последнее замечание нуждается в пояснении. Сартровский человек сам довел себя до пункта, после которого если не становятся антропософом, то становятся маоистом, чегеваристом, анархистом или уже просто отребьем. Этому человеку, выпячивающему себя у Сартра, нельзя, по крайней мере, отказать в одном: в мужестве жить в настоящем, не цепляясь за фиксированные точки прошлого. Он не может и не хочет больше быть питомцем или нахлебником ценностей, которые он уже неживет;единственное, чего он хочет, так это жить, и несчастье его существования в том, что в его жизни нет места ценностям, как в ценностях нет жизни. Тогда он предпочитает всё-таки жить без ценностей, чем быть стендом мертвых ценностей. Он сознает себя какничто, и это свидетельствует лишь о его готовности нести свою судьбу фактически и случайно, а не покрытую патиной идеалов. Страхего экзистенции мог бы лучше всего быть выражен словами Штирнера[5]: "Все истиныподомной милы мне; я не знаю никакой истинынадомной, истины, на которую мне следовало бы равняться".

18.

Это, но и только это, выражает заостренный тезис: l'existence precede l'essence.Будь сущность прежде существования, человек имел бы, правда, почву под ногами, но никакой возможности бытьсвободным. Чтобы быть свободным, ему необходимо ежемгновенно стартовать из ничто в жизнь иверитьв то, что он ежемгновенно является тем, что он из себя сам делает. Пока ему однажды не откроется, что жизнь, которую он живет, — это сплошной срыв и провал. Симптом, по которому он узнает это, — тошнота. Тошнит, следовательно существую. Такая вот деградация гордой картезианской интеллигенции, но и какое уникальное свидетельство! Философия в Сартре домыслилась до тошноты. Её стошнило от самой себя. Ну и что же из этого! Может, в этом и сокрыта еёзрелостьизначительность. При условии что её настигла бы однажды дружеская судьба, перенеся её из карикатурной парижской экзистенции в антропософский оригинал, где ей открылось бы, что? она такое натворила, и, главное, что? упустила. Можно было бы в нескольких штрихах охарактеризовать это отношение карикатуры к оригиналу — философской карикатуры к антропософскому оригиналу.

19.

Также и в антропософской оптике сознание естьничто, каждый раз наново возникающее на внешнем какнечто. С той поправкой, что оноделаетсячем-то, а не делает себясамо. Будь сартровский человек в состоянии делать себясам, ему не было бы никакой нужды стремиться быть Богом, на том основании, что он был бы уже Им. Также и в антропософском смысле нет никакого повода предпосылать сознанию некуюперсональную сущность. Сознание — это просто зеркало внешнего мира, отражения которого (внимание!) на телесномприкидываютсяЯ и душой, с тем чтобы они однаждысталиЯ и душой. Этотфактневозможно понять иначе, как только в целостности антропософского контекста. Сартровское бытие-в-себе вещей, на котором возникает бытие-для-себя сознания и посредством которого оно ежесекундно заполняет свою пустоту, есть миркармы. Карма (у Сартра: моймир, моебытие-в-мире, моясвобода) — это случай и контингенция. Конечно, французу и католику Сартру легче понимать под случаем языческо-христианскую (и тогда, если языческую, то слепую, а если христианскую, то неисповедимую) судьбу, чемхудожественноразыгранный в душевном пространствепедагогиуммирового процесса, в котором как человек, так и Бог, получают смысл и субстанцию. В свою очередь, карма обретает свой смысл в духовном законереинкарнации. Приди нам в голову доискаться до корней и источника абсурда, как такового, нам следовало бы только мысленно устранить из миракармуиреинкарнациюи после последовательно домысливать мир до конца… Сартровская лицензия на абсурд слишком разумна, чтобы за литературными пряностями нельзя было видеть её философской дефективности. Об абсурдном не говорят, и уж вовсе не говорят столь блистательно, если намерены его абсолютизировать: будь абсурдное абсолютным, пришлось бы воздавать ему должное не философски, а клинически.

20.

Интересно в сартровском абсурде всё-таки не то, что онесть, ачто?он есть. Он есть — отсутствующая антропософия.(Под антропософией следует понимать не то, чем занимаются люди, называющие себя антропософами, а жизненное творение Рудольфа Штейнера!) Мы тщетно станем отгонять догадку, что от сартровского абсурда можно достичь до антропософии быстрее, а главное, надежнее, чем от антропософии большинства антропософов. "Сартр, — читаем мы у Карла Баллмера[6], - не должен остаться неуслышанным, ибо он дал философии XX века толчок честности". После того, как эта философия проморгала творение Рудольфа Штейнера, ей остается лишь уделить"абсурдному" центральное место в своем тематическом круге. С полным на то правом и основанием. Ибоэтотмир действительно абсурден; нужно лишь не забеливать его идеалами с давно истекшим сроком годности. Если допустить, что к антропософии можно быть приведенным ив обостренном состоянии, то, похоже, что сартровский человек имеет неплохие на это шансы. Ему следовало бы лишь продумать тот нюанс, чтодействительно свободнымв своих поступках он может быть лишь тогда, когда он действуетсам, асамдействует он тогда, когда он налицо каксам. Что не так уж и очевидно, вопреки тщаниям уютно-бюргерского оптимизма. Сартровское человековедение похоже на цирк: человек естьничто, которое перманентно становится тем, что оносамо(!) делает из себя. Совсем как тот свифтовский слон, которого показывают — "за отсутствием его самого". Иликак"унесенное ветром" перышко, воображающее, что оно само несет себя по воздуху.