Честь - Григорий Медынский

За все это Антон и любил дядю Романа и не любил. Неиссякаемая, напористая жизнерадостность захватывала и привлекала к себе, и в то же время в ней было что-то до того обязательное и требовательное, чему никак не хотелось подчиняться. К тому же, при всем видимом добродушии, дядя Роман был прям и резок, никогда не щадил унылых настроений своего племянника и при каждом свидании обязательно норовил как-нибудь поддеть его или приклеить к нему какое-нибудь полушутливое, полуобидное прозвище: «Студент прохладной жизни», «Герой не нашего времени», «Печальный демон» или что-нибудь в этом роде. Поэтому Антон при встрече с дядей Романом всегда настораживался и внутренне становился в позу боксера, готового к отпору и нападению.

Принял он эту позу и теперь, но дядя Роман на этот раз как будто и не заметил его. Твердым, стремительным шагом он подошел к бабушке, обнял ее:

– Ну, мамаша! Благословите!

Бабушка казалась совсем маленькой и беспомощной в его сильных руках, но она их свободно и легко разжала и – глаза в глаза – всмотрелась в сына.

– Подожди, будорага. На что? Что это ты нынче такой торжественный? На что благословлять-то?

– На новую жизнь, мамаша! – сказал дядя Роман, – В деревню еду! Читали в газетах, что делается?

– Посылают? – тихо спросила бабушка.

– Посылают. В колхоз. Сельское хозяйство подымать!

– А тогда что же ты меня спрашиваешь? Раз посылают, значит, нужно – вот тебе и все благословение. А Лиза?

– И Лиза едет.

– Подожди, подожди!.. – насторожилась бабушка. – А ребята?

– И ребята едут. Что за вопрос? – широко улыбнулся дядя Роман.

– А что ж это вы без разговора со мной на такое дело идете? – обиделась бабушка.

– А какое такое дело, мамаша? – спросил Роман. – По правде сказать, я за Лизу побаивался – что она скажет? А она у меня умницей была, умницей и осталась, и мы решили…

– Как же так вы без меня решили? – повторила бабушка. – Знать ничего не знаю, приходите вместе, и поговорим.

Антон доел макароны и поднялся:

– Спасибо, бабушка!.. Я к Вадику зайду.

– К Вадику? Ну что ж! – ответила бабушка, а потом вдруг спохватилась: – Постой, постой! А мама? Иди домой, мама беспокоиться будет.

– А чего ей беспокоиться! – Антон махнул рукой и вышел.

– Грехи! – покачала бабушка головою.

3

С Вадиком они вместе, росли. С того самого дня, когда Нина Павловна вернулась с маленьким сыном из эвакуации и поселилась у бабушки, Тоник и Вадик стали неразлучными друзьями. Это не мешало им ссориться, изредка даже драться. Жили они рядом, в соседних комнатах, разделенных небольшим коридором. Коридор был узкий, темный, заставленный сундуками и отслужившими свое время детскими колясками, но в этой тесноте и заключалась вся его прелесть. Здесь было где спрятаться и, спрятавшись, воображать все что угодно.

Воображал, правда, больше Антон: пещеры, замки, крепости, дома – все, что было в последней сказке, рассказанной бабушкой, в прочитанной книжечке или передаче по радио.

Вадик просто прятался и прятал конфеты, которые ему удавалось стащить: они вместе ели их, забравшись за большой ободранный сундук, и Вадик рассказывал, как он стащил эти самые конфеты из буфета, как он притворился больным и обманул мать. Глаза его, обычно бесцветные, белесые, загорались тогда веселыми, удалыми огоньками, точно обманывать мать доставляло ему особенное удовольствие.

Мать Вадика была заботливая, но очень уж надоедливая, особенно когда она начинала говорить о микробах и аденоидах. Послушать ее, так нельзя было и жить на свете: везде были микробы, на каждом шагу подстерегали они человека. Поэтому Вадика с ранних лет преследовали бесконечные требования и наставления: «Не трогай! Не касайся! Вымой руки!.. Помнишь, что я тебе говорила о микробах!» Вадик сначала сердился, а когда подрос, стал подсмеиваться над этими наставлениями…

Они были совсем разные, эти два приятеля – Тоник и Вадик, возившиеся в полутемном коридоре: один – длинный, тоненький, другой – краснощекий, сильный; один – непоседа, плакса и фантазер, другой – немного увалень, расчетливый и хитроватый. Поэтому и проделки их были разные, смотря по тому, кто брал верх. То играли в партизан или путешественников, карабкаясь на кучи снега, собранные дворником, то раскуривали подобранные на тротуаре окурки или забиралась на крышу и стреляли оттуда из рогаток по прохожим.

В закоулке, на заднем дворе, из старых кроватей, досок, проржавленных листов железа они соорудили шалаш. Потом к ним, один по одному, примкнули ребята, и в шалаше образовался ребячий штаб. Они водрузили на крыше красный флаг, срывали на улице плакаты и развешивали на стенах своего шалаша, несли туда кто что мог: картинки, книги, игрушечные пистолеты. Вечерами приносили свечи и составляли проекты, как провести в шалаш электричество.

Однажды Вадик с таинственным видом привел Тоника в темный коридор соседнего дома, где стоял старый шкаф.

– Давай сломаем, – предложил он, указывая на плоский замочек, висевший на маленьких колечках.

– А зачем? – спросил Тоник.

– Посмотреть…

– Давай! – охотно согласился Тоник, готовый всегда поддержать своего приятеля.

В шкафу оказались лыжи, перевязанные бечевкой книги, старые ботинки и банка со столярным клеем. Книги, не тронули, ботинки тоже, а лыжи и клей взяли. Лыжи – чтобы покататься, а клей – неизвестно зачем.

Все это потом раскрылось, за это попало, но в полутьме коридора, в приглушенном шепоте, возне с замком было что-то таинственное и интересное… Так они росли, пока Антон жил у бабушки, и с мамой и без мамы, когда она уезжала за границу. Вернувшись оттуда, Нина Павловна переехала в отдельную комнату, затем, вместе с новым мужем, в отдельную квартиру. Но Антон не забывал бабушку, а с нею и своего друга детства.

Теперь они выросли. Вадик остался таким же толстоватым, только еще ярче горел у него на щеках румянец, да, пожалуй, прибавилось наглости в его белесых глазах. Антон, наоборот, вытянулся и, точно стесняясь своего роста, ссутулился. Вытянулось и его лицо с красивым – тонким, с горбинкой – носом, впалыми щеками и легкой синевой под глазами. У него были пышные вьющиеся волосы, которым отчаянно завидовал Вадик. У Вадика волосы были жесткие, как проволока, и все его попытки создать пышную, как у Антона, прическу ни к чему не приводили. Сначала это его расстраивало, а потом, когда среди молодежи стало распространяться пришедшее с Запада ядовитое поветрие «стиля», с его манерами, модами и поповской прической, оказалось, что проволочные волосы Вадика как раз самые подходящие для такой прически.

За этим занятием и застал его Антон: Вадик натягивал на голову тончайшую сетку-невидимку, чтобы приучить волосы к тому, положению, которое, по выражению Вадика, составляло «шик-модерн».

– Давай завяжу… – усмехнулся Антон, наблюдая за его стараниями. – Стиляга!..

– А по-твоему, лучше улыбающиеся комсомольцы в ватниках нараспашку? Или ты предпочитаешь девушек в спецовках, заляпанных бетоном?

– Зачем мне эти девушки? А стиляг все равно не люблю.

– Ты просто ничего не понимаешь, – покровительственно ответил Вадик. – Это очень хорошие ребята. Над ними смеются, а они – против всех. Они против скучной и серой жизни. Что такое жизнь? Ein Moment!.. Ну так, значит, держи его, лови его, а не топи в прокуренном воздухе, затянувшихся собраний. Им поновее что-нибудь нужно, пошире, поинтересней!.. Когда в школе, помню, комсомол у нас анкету затеял, – ну, знаешь, как всегда: кем хочешь быть? – другие отвечают тоже как всегда: летчиком жажду быть, инженером, электростанции пылаю строить!.. А я так и написал: «Стилягой!» Железно?

– Ну и что?.. Попало?

– Проработала… Ну я им тоже железно ответил.

– А как у тебя с работой? Не устроился?

– Да ведь как сказать? На стройку не хочется, а в академию не берут!.. Да! Чуть не забыл! За мной должок! – Вадик протянул Антону двадцатипятирублевую бумажку.

– Какой должок? – не понял Антон. – За что?

– Будто не знаешь!..

И тут Антон вспомнил сырой, туманный вечер, когда он неожиданно для себя сделался участником какой-то непонятной истории. Как всегда, он зашел за Вадиком, чтобы пойти погулять. Вадик сначала отказывался, ссылаясь на какое-то дело, а потом неожиданно согласился.

– Ну, хорошо! Пойдем! Только зайдем за Генкой Лызловым. Ладно?

Генка Лызлов жил на соседнем дворе, и Антон знал его почти так же, как и Вадика, – в детских боях за шалаш Генка был предводителем другой, враждебной партии.

Они зашли за Генкой и отправились гулять, – шли, болтая о разных пустяках. Вдруг Вадик и Генка остановились.

– У нас тут дельце одно есть, – сказал Вадик, – ты постой! Только смотри: увидишь кого – свистни!

Антону стало не по себе, но Вадик, точно угадывая это, спросил:

– Трусишь?

– Кто? Я? – храбро ответил Антон. – А чего мне трусить? Идите!

На самом деле ему стало очень не по себе, когда Вадик с Генкой куда-то ушли и он остался один. Кругом было темно, только вдали тусклый фонарь, расплываясь в тумане, освещал какой-то сарай. И среди этой темноты и тумана – он один. Ему казалось, что он стоит у всех на виду, что за ним следят тысячи глаз – из-за сарая, из-за забора, который протянулся от этого сарая вдоль переулка, из невысокого домика, едва различимого в тумане. Он весь превратился в зрение и слух, готовый уловить любой шорох или раздавшиеся неожиданно шаги.