Фамильный узел - Доменико Старноне

А праздники? Ты не появился у нас ни на Рождество, ни на Новый год, ни на Крещение, ни на Пасху. А когда дети прямо попросили, чтобы ты взял их с собой, ты сказал, что не можешь, у тебя слишком тесно – как будто речь шла о незнакомых людях. Однажды Анна рассказала тебе, что ей приснилась смерть, и ты стал подробно, обстоятельно растолковывать этот сон. Ты и бровью не повел, выслушал ее без тени волнения, сказал только: надо же, какой красочный сон тебе приснился. Ты терял хладнокровие только тогда, когда в спорах со мной чувствовал необходимость подчеркнуть, что у тебя своя жизнь, независимая от нашей, что разрыв между тобой и нами – окончательный.

Теперь я поняла: тебе страшно. Ты боишься, что общение с детьми может поколебать твою решимость расстаться с нами, что они вмешаются в твою новую связь, повредят ей. Вот почему, дорогой мой, твои уверения, что ты хочешь по-прежнему быть им отцом, – пустая болтовня. На самом деле все наоборот: избавившись от меня, ты хочешь избавиться и от детей. А когда ты критикуешь институт семьи, который якобы навязывает людям определенные роли и подавляет их индивидуальность, – это просто попытка оправдаться. Никакой ты не борец против института семьи. Если бы это было так, ты бы заметил, что я согласна с тобой, что мне тоже хочется освободиться от навязанной мне роли и все изменить. Если бы это было так, то после распада нашей семьи ты осознал бы, в какую эмоциональную, экономическую и социальную пропасть ты нас сталкиваешь, и поспешил бы признать наши права на чувства, на желания. Но нет. Мы, Сандро, Анна и я, не нужны тебе именно как люди. Ты хочешь избавиться от нас, потому что мы мешаем твоему счастью, мы – ловушка, в которой угаснет твое желание наслаждаться жизнью, мы – бесполезное и опасное бремя, оставшееся от прошлого. Ты с самого начала решил: я должен снова стать самим собой, если даже это их убьет.

6

Ты сказал: представь себе лестницу. Вот мы идем по ступенькам. Сначала одна нога, потом другая, как мы научились в детстве. Но радость первых шагов утрачена. Потому что с годами мы стали подражать походке наших родителей, старших братьев, людей, к которым мы привязаны. И теперь ноги повинуются привычке. Напряжение, волнение, счастье, которые мы ощущали при каждом шаге, исчезли, как и неповторимая индивидуальность нашей походки. Мы шагаем по ступенькам, думая, что ноги движутся по нашей собственной воле, но это не так, с нами поднимается или спускается маленькая толпа, по образцу которой мы сделали себя, и твердость в ногах – лишь результат нашего конформизма. И либо мы меняем походку, чтобы вернуть былую радость, либо обрекаем себя на серую, унылую жизнь в рамках нормы. Этими словами ты завершил свою речь.

Я правильно пересказала? А можно выразить мое мнение? Это идиотская метафора, ты можешь лучше, ну да ладно. Ты даешь мне понять (как обычно, в образной форме), что когда-то мы были счастливы, но со временем это счастье привыкло повиноваться ритуалам, которые, с одной стороны, позволили нам прожить дни, месяцы и годы без особых проблем, но, с другой стороны, подавили нашу индивидуальность – твою, мою и детей. Прекрасно. А какой вывод ты делаешь из этого? Хочешь сказать, что, если бы это было возможно, ты охотно вернулся бы на пятнадцать лет назад, но, поскольку ход времени необратим, тебе не остается ничего другого, кроме как начать все сначала с Лидией? Ты это хотел сказать? Если да, то позволь просветить тебя. С некоторых пор и я чувствую, что прежняя радость потускнела. И я с некоторых пор думаю, что мы изменились, что эта перемена не на пользу нам с тобой, Сандро и Анне, что в будущем наша совместная жизнь может стать сплошным мучением для нас и для детей. И я с некоторых пор опасаюсь, что, если мы скатимся к такому вот совместному прозябанию и будем при этом воспитывать детей, то навредим и себе, и им, а потому мне лучше от тебя уйти. Но я, в отличие от тебя, не думаю, что потеряла ключи от земного рая по твоей вине и поэтому должна выбрать себе другого спутника жизни, не такого рассеянного, как ты. И я не устраняю вас, не вычеркиваю ваше существование ради того, чтобы освободиться самой. И каким образом освободиться? Создав новую семью с новым партнером, как ты с Лидией?

Альдо, пожалуйста, не надо играть словами, я уже на пределе, я в последний раз пытаюсь достучаться до тебя. Глупо сожалеть о прошлом, но тратить силы на поиски какого-то нового начала – тоже глупо. Если ты ждешь перемен, у тебя только один выход: искать решение вчетвером, со мной, Сандро и Анной. Мы должны вместе сделать шаг вперед. Посмотри на меня, посмотри, пожалуйста, и вглядись хорошенько. Я не жалею ни о чем. Я пробую подняться по этим твоим чертовым ступенькам своей собственной походкой, и я хочу двигаться вперед. Но если ты не дашь мне и моим детям ни единого шанса, я пойду в суд и буду просить, чтобы опеку над детьми доверили исключительно мне.

7

Ну вот, наконец-то ты совершил хоть какой-то поступок. Ты бровью не повел, когда получил копию решения суда, пальцем не пошевелил, чтобы вернуть себе отцовские права, о которых так много разглагольствовал. Ты согласился на то, чтобы я одна взяла на себя заботу о детях, ты словно бы забыл о том, что они могут нуждаться в тебе. Все их проблемы ты переложил на меня, официально отделив их жизнь от своей собственной. А поскольку молчание – знак согласия, то воспитание несовершеннолетних теперь доверено мне. Решение суда подлежит немедленному исполнению. Браво! Я безмерно горжусь тем, что когда-то тебя любила.

8

Я убила себя. Знаю, мне следовало написать «пыталась убить себя», но это не соответствует правде. Внутри я мертвая. Думаешь, я сделала это, чтобы заставить тебя вернуться? Ты так думаешь, и потому даже в этих обстоятельствах поостерегся зайти в больницу хотя бы на пять минут? Боялся попасть в ситуацию, из которой не смог бы потом найти выход? Или не хотел видеть с близкого расстояния то, что натворил?

Боже мой, значит, ты и вправду слабый, запутавшийся человек, черствый и легкомысленный, полная противоположность той личности, за которую я принимала тебя целых двенадцать лет. Тебе нет дела до людей, до того, как они меняются, как развиваются. Ты их просто используешь. Ты терпишь их присутствие только тогда, когда они возносят тебя на пьедестал. Ты привязываешься к людям только при условии, что они признают твое превосходство и соглашаются предоставить тебе достойную тебя роль, только при условии, что, расхваливая тебя, они будут закрывать глаза на то, что на самом деле ты пуст, и знаешь это, и тебе страшно. Но каждый раз, когда эта система не срабатывает, каждый раз, когда люди пытаются стать независимыми и реализоваться, ты уничтожаешь их и идешь дальше. Ты никогда не останавливаешься, тебе постоянно надо быть в центре событий. Потому что тебе хочется быть современным человеком – так ты это объясняешь. И называешь этот свой психоз «увлеченностью». Да, конечно, ты увлечен, увлечен и вовлечен – даже чересчур. Но при этом ты ничего не можешь придумать сам, идеи и слова заимствуешь из знаменитых книг, а потом просто озвучиваешь, во всем следуешь условностям и тенденциям, установленным авторитетными людьми, в компанию которых рассчитываешь втиснуться в ближайшее время. Ты никогда не был самим собой, а если и был, то вряд ли даже понимал, что это значит. Ты умел только одно: хвататься за случай. В Риме тебе подвернулась возможность занять место преподавателя-стажера в университете, и ты ее занял. Став преподавателем, ты использовал в своих целях студенческое протестное движение и занялся политикой. Я считалась твоей невестой, и, когда умерла твоя мать, державшая тебя на коротком поводке, ты женился на мне. Ты произвел на свет двоих детей, но лишь потому, что, будучи мужем, полагал необходимым стать заодно и отцом. Тебе попалась юная, чистая девушка, и, во имя сексуальной свободы и борьбы с институтом семьи, ты сделал ее своей любовницей. Можешь сколько угодно продолжать в том же духе: все равно ты никогда не станешь тем, кем хочешь быть, а навсегда останешься тем, кто из тебя получился.

В течение всего этого ужасного периода нашей жизни, этих трех мучительных лет, я пыталась помочь тебе. День и ночь ломала голову, ища выход, заставляя тебя делать то же самое. Но ты этого не заметил. Ты слушал меня вполуха. Думаю, ты даже не читал мои письма. В то время как я соглашалась с тобой, что семья действует угнетающе, что роли, которые она нам навязывает, подавляют нашу индивидуальность, в то время как я предпринимала сверхчеловеческие усилия, чтобы вникнуть в суть дела, и становилась другой, менялась во всем, вырастала над собой, ты даже не замечал этого, а когда замечал, тебе становилось противно, и ты устранялся, ты уничтожал меня случайным словом, рассеянным взглядом, небрежным жестом. Самоубийство, милый мой, было лишь подтверждением свершившегося факта. Ты уже давно убил меня, и не как «жену», то есть исполнительницу соответствующей роли, а как человека, находившегося на высшей точке самореализации, на максимуме открытости всему новому. То, что я выжила, то есть официально считаюсь живой, можно назвать счастливым исходом не для меня – куда там! – а для моих детей. Твое отсутствие, твое равнодушие даже в такой тяжелый момент доказали мне, что, если бы я умерла, ты спокойно пошел бы своей дорогой.