Злополучная лошадь - Евгений Гуров

ведения допроса были отработаны четко. Хлебнув адова общения со следователем, человек был готов сознаться в чем угодно. Судите сами.

ИЗ ПРОТОКОЛА ОЧНОЙ СТАВКИ:

«Вопрос Храпову: В своих показаниях на следствии вы признали, что являлись агентом германской разведки. Вы это подтверждаете?

Ответ: Да, подтверждаю.

Вопрос Храпову: С кем вы были связаны по шпионской работе?

Ответ: По шпионской работе в пользу германской разведки я был связан с Ротовым Константином Павловичем.

Вопрос Ротову: Правильно ли показывает Храпов?

Ответ: Да, Храпов показывает правильно. Я действительно был с ним связан по шпионской работе в пользу германской разведки».

Вот так! Но кто же этот «Храпов»?

ИЗ ПРОТОКОЛА ПЕРВОГО ДОПРОСА РОГОВА К. П.

«Вопрос: Назовите ваших наиболее близких друзей и знакомых.

Ответ: Наиболее близкими мне из моих друзей и знакомых являются следующие лица…»

И Константин Павлович назвал четырех художников-крокодильцев: Льва Григорьевича Бродаты, Юлия Абрамовича Ганфа, Николая Эрнестовича Радлова и еще одного «близкого друга», который в моем рассказе фигурирует как «Храпов».

Что же надо было сделать с людьми, недавно близкими друзьями, чтобы один оговорил другого, а тот сделал такое признание?

«Москва цепенела в страхе. Кровь лилася в темницах… Нет исправления для мучителя, всегда более и более подозрительного, более и более свирепого; кровопийство не утоляет, но усиливает жажду крови: она делается лютейшей из страстей». Это что, о вожде всех времен и народов? Вовсе нет. Это о царе Иване Грозном из карамзинской «Истории государства Российского». А как похоже!

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА ПАНОВА:

«Вопрос: Что вы можете показать о конкретных фактах антисоветской деятельности Ротова?

Ответ: В 1934 году, не помню в каком месяце, Ротов принес в редакцию «Крокодила» карикатуру, изображавшую дискредитацию советской торговли и советской кооперации. Эту карикатуру видел ряд сотрудников редакции, большинство которых возмущались ей. Других конкретных фактов, относящихся к 1934 году и началу 1935 года, я сейчас припомнить не могу…»

Думаете, следователь раздобыл рисунок, чтобы превратить его в «вещдок»? Ему и без того все было ясно.

А в результате допросов и очных ставок появляется «Обвинительное заключение». В этом документе Константину Павловичу припомнили, что до прихода красных в^Ростов он сотрудничал в «реакционном органе контрреволюционного донского казачества журнале «Донская волна». Было ему тогда 17 лет.

Говорится в документе, что: «В 1929 году Ротов установил шпионскую связь с германским агентом Храповым, по заданию которого собирал материалы для германской разведки.

Работая в редакции журнала «Крокодил», распространял антисоветские клеветнические анекдоты и карикатуры.

Как германский шпион изобличается показаниями Храпова. В антисоветской работе показаниями Панова и другими документами».

(На документе дата: 9 мая 1941 года. Такой вот день «победы». А арестовали Ротова 22 июня 1940 года. Известные даты. Только года не совпадают.)

Документ подписали: начальник следственной части НКГБ майор государственной безопасности Влодзимирский, его заместитель капитан Эсаулов и мл. лейтенант госбезопасности Сидоров. Собственноручно утвердил документ сам заместитель наркома государственной безопасности СССР, комиссар государственной безопасности 3-го ранга Кобулов.

* * *

В комнате Киры Владимировны, покойной жены Ротова, висит его портрет. Товарищ по лагерю — художник Константин Иванович Лебедев — изобразил Константина Павловича с котом на руках. Кота этого звали Мордафон. Он был всеобщим любимцем и доставлял заключенным много радости. Но беднягу Мордафона постигла трагическая судьба. Он был съеден. И съеден, что особенно обидно, любителем поэзии. Старик, убивший Мордафона, никогда не расставался с томиком стихов древних греческих поэтов. Одним словом, был он интеллигент и лирик и поступил так с Мордафоном, конечно же, не от хорошей жизни…

Филипп Максимович Тольцинер и Николай Николаевич Ульрих (не путать с В. В. Ульрихом — председателем Военной коллегии), познакомились в дороге. В Усольлаг ехали в одном вагоне. В лагере «шпионы» (один родился в Германии, другой побывал в заграничной командировке) подружились между собой и оба с Константином Павловичем.

Филипп Максимович был почти коллегой Ротова. Он — архитектор. Для него, как ни странно, в лагере нашлась работа. Ведь и барак без чертежей и привязки к местности не построишь. А уж тем более клуб…

— Однажды, — рассказывал Николай Николаевич, — Филипп Максимович купил в ларьке колбасы и часть ее принес Ротову. Он пришел в художественную мастерскую, но, не застав Константина Павловича, Филипп Максимович решил его дождаться. Того долго не было. Голодный даритель стал понемножку отщипывать от куска колбасы, а заодно и от ротовской пайки хлеба, лежавшей в, тумбочке. Короче говоря, Филипп Максимович друга не дождался, но оставил ему записку: «Костя, я принес тебе колбасу из ларька, но очень хотел есть и съел ее вместе с твоей пайкой хлеба. Я оставил маленький кусочек колбасы, чтобы ты знал ее вкус и запах».

И представьте, Ротов его простил. Его поразительное умение во всем увидеть смешное сработало и на этот раз. Впрочем, все мы были постоянно голодны и оттого хорошо понимали друг друга.

«Я здоров, работаю, я мне ничего не надо», — писал жене Константин Павлович. И в другом письме: «…Я не нуждаюсь сейчас в помощи. В каждом письме об этом прошу… Пусть даже в голову тебе не приходит мысль посылать деньги или посылки».

— Я освободился немного раньше Ротова, — рассказывал Филипп Максимович, — но из Соликамска не уехал. Просто некуда было ехать. Когда освободился Константин Павлович, он поселился у меня.

В письме из лагеря Ротов сообщил: «Для Соликамского краеведческого музея в течение нескольких лет. я делал много работы, за что деньги получал, конечно, «дядя». После же своего выхода я смогу заработать и для себя, это для того, чтобы чувствовать себя свободнее на первых порах… Работы много, и директор музея, очень милый и симпатичный старичок, еще верит в меня как в художника (что, может быть, и легкомысленно с его стороны)».

А в другом письме, уже выйдя на волю и поселившись у Тольцинера, он признался: «…мне хочется вообще прийти в себя, осмотреться и привыкнуть к новой обстановке. Ибо мое теперешнее положение по сложности переживаний и ощущений ни с чем не сравнимо. В кармане у меня уже есть паспорт, правда, паршивенький, но все же паспорт…»

* * *

Вешаю я как-то пальто в прихожей, а из комнаты Константина Павловича раздается веселый смех, точнее, хохот. Вхожу.

— Знакомься, — говорит мне Ротов, — это бывший главный инженер Шатурской электростанции.

Константин Павлович налил мне чаю и спросил:

— Знаешь, чего мы смеемся?. Вспомнился случай один. Гнали нас этапом. Когда проходили через деревни, сердобольные люди кидали нам то хлеба кусочек, то картофелину в мундире. Конвоиры на это смотрели сквозь пальцы. Но почему-то бдительно следили, чтобы соли