Памятник Дюку(Повести) - Воинов Александр Исаевич

— Я что-то не слышал, чтобы он жаловался.

Козлов помотал головой.

— Экий ты человек! Ты советоваться пришел? Меня слушать или учить?

— Слушать.

— Так и слушай! Нечего Артамонова развращать. Ты уйдешь, а он мне на голову сядет.

— Но если он отлично выполнил стрельбы, не могу же я это не отметить?

— Отмечай! Но без нажима. События в этом никакого нет. Все должны отлично стрелять. Для того мы их и учим.

— На что же все-таки жаловался Артамонов?

— Не стоит об этом говорить! Чепуху всякую мелет. Ему лавры Богатенкова покоя не дают… Кстати, ты Степных за себя не оставляй. У меня постоянный заместитель Киселев.

В какой-то мере весь этот разговор повторял то, что мне было уже известно от Северцева. Только все теперь осветилось по-иному. То, что мне казалось возникшим стихийно, на самом деле имело твердую основу и защиту.

Мое молчание Козлов принял за полное с ним согласие.

— Ну, все усвоил? — спросил он, похлопав меня по плечу. — Получил зарядку?.. Теперь действуй в таком духе, не ошибешься. В отделении народ хороший. Сплоченный!.. А я скоро вернусь — еще неделька, другая. — И он протянул мне руку. — Ну, теперь шпарь. За подарки спасибо! Привет ребятам!

Он приладил палку, оперся на нее и проводил до калитки. Мы попрощались.

— Если что надо — приходи!.. Всегда рад буду, — сказал он добродушно. — Ты на каком курсе?

— На второй перехожу.

— Ну-ну!.. Когда-нибудь будешь мной командовать! Я на сверхсрочную собираюсь остаться.

Я медленно шел по дороге к лагерю и думал. Понесла меня нелегкая к этому самоуверенному индюку… Нет, действовать так, как он, я не буду. Просто не могу. Отказаться, что ли, от отделения? Пойти к Корневу, сказать, что не справляюсь? Он, наверно, только пожмет плечами. Скажет, не ной и действуй, как тебе подсказывает совесть.

И чем ближе я подходил к лагерю, тем все больше укреплялся в решимости поступать по-своему. Пусть будет что будет, а пока я командую отделением…

Несколько дней спустя, когда мы, усталые и голодные, возвращались с полевых занятий, на небольшом привале ко мне подсел Артамонов. Он снял пилотку, провел ладонью по раскрасневшемуся, потному лбу и, преодолевая смущение, сказал тихим голосом:

— Товарищ командир! Посоветоваться с вами хочу.

Кто-то стал прислушиваться, и, заметив это, он придвинулся ко мне еще ближе.

— В партию решил подавать! — проговорил он. — Как по-вашему, достоин?.. — И посмотрел на меня внимательным, тревожным взглядом.

Как часто сам я думал о том, чтобы вступить в партию! Но всякий раз казалось — еще не имею права, не дорос. Ни с кем и никогда об этом не советовался. Мне казалось, что это решение должно вызреть само, а для этого необходимо время.

— Значит, не рекомендуете? — спросил он.

— Нет, почему же, — сказал я, испытывая волнение, словно вопрос, который тревожил Артамонова, касался меня самого, — если решили, надо вступать.

Он помолчал, глядя на пыльную дорогу, которая, петляя по полям, исчезала за склоном к реке. Большой овод назойливо гудел перед глазами.

— А ну тебя! — отмахнулся от него Артамонов. — Я вот о своих недостатках думаю. Как по-вашему, — спросил он простодушно, — меня примут? Все же взыскание имею! Козлов за опоздание влепил.

— Примут, — сказал я: мне не хотелось, чтобы этот так хорошо начавшийся разговор был прерван. — Признаться, я удивился, что вы решили со мной о таком важном деле посоветоваться. Обычно по таким делам к Козлову ходят…

Артамонов усмехнулся и ничего не сказал.

— А как вы думаете? — спросил я. — Если одним можно ловчить, почему это запрещено другим?

— Это вы о Богатенкове? Тут уж все от Козлова зависит. — И потянулся к кому-то закурить, хотя у меня в руках дымилась зажженная папироса, потом внимательно на меня взглянул, улыбнулся, на этом наша беседа и кончилась.

В жизни отделения, казалось, наступило затишье. Случай с Богатенковым отошел в прошлое. Артамонов больше не возвращался к разговору, который мы вели с ним на привале. Споры прекратились. Но я понимал, что все это временно… Просто нет повода, который мог бы взбудоражить и обострить застарелую болезнь.

И все же конфликт вскоре возник. Группу бойцов отправили в гости к шефам. Из комсомольского бюро полка Пришло указание выделить Богатенкова.

— Нет! — сказал я твердо. — Богатенков не поедет! Поедет Степных!.. Степных, собирайтесь!

Богатенков уже надел новое обмундирование, начистил сапоги. Удар обрушился на него неожиданно.

— Что же вы делаете, товарищ командир? — тихо проговорил он. — Как же так можно?

— Можно, товарищ Богатенков! Пойдите лучше позанимайтесь радиоделом.

Стенных в растерянности топтался у входа в палатку.

— Но Козлов, товарищ командир, всегда посылал Богатенкова…

— Сейчас я командир, а не Козлов! Поезжайте!

Степных переоделся и ушел, а Богатенков независимо стал наигрывать на балалайке.

Я понимал, что Козлов скоро узнает об этом. Ну что ж? Пусть…

Ночью пошел мелкий, противный дождь. Он продолжался и весь следующий день. Лагерь сразу обезлюдел. Опустели линейки, дежурные сидели под своими грибками. Вернувшись с занятий, рота после ужина разошлась по палаткам. Общую вечернюю поверку отменили, и мы коротали время в ожидании отбоя.

Богатенков с наигранно веселой физиономией снова забренчал на балалайке. Степных, примостившись на своей койке, читал газету, с набрякшего брезента ему на лоб мерно падали капли, но он даже не замечал их. Артамонов вполголоса читал Северцеву и Киселеву полученное из дому письмо.

Я лежал на своей койке, разглядывал нависший над головой серый брезент и прислушивался к шуму дождя. Вспомнил, что третий день собираюсь написать письмо домой, но все что-то мешает. Сейчас хоть и есть время, да нет настроения. Потом стал прислушиваться к тому, что говорят соседи Артамонову. Судя по всему, отец Артамонова завербовался на стройку, переезжал туда и приглашал сына после демобилизации.

— А ты напиши ему, спроси, нужны ли там радисты, — говорил Северцев и при этом все время оглядывался на меня. Заметив, что я прислушиваюсь, он тут же постарался втянуть меня в общую беседу: — Вот посоветуйся с командиром! — сказал он громко. — Он тебе то же скажет!..

— А в чем дело? — спросил я, подсаживаясь к ним на нары.

— Да вот, — глухим голосом сказал Артамонов, — батька с деревней прощается. В Донбасс, на стройку, решил податься. — В его голосе звучало сожаление, видимо, эта весть его не очень обрадовала.

— А почему? — спросил я. — Сам решил?

Он кивнул.

— Батька с братуховой женой не ладит, скаредная она. Давно уже грозился уехать. А тут вербовщики! Вот и сорвался. Меня к себе зовет. Только что я на шахте буду делать?.. У меня теперь специальность хорошая!.. Лучше поеду радистом куда-нибудь на зимовку!..

Северцев усмехнулся:

— К белым медведям захотел!

— Да, к белым медведям, — сердито сказал Артамонов, — в Арктику!

Северцев взглянул на меня.

— Да чего тебе там делать? Радисты теперь везде нужны!.. Поезжай домой, чудак ты человек! Взгляните, какая у него там девушка! Артамонов, покажи-ка фотографию!

— Не стоит, — улыбнулся глазами Артамонов, но рука его сама потянулась к карману гимнастерки.

Я молчал, хотя мне очень хотелось взглянуть на девушку, которую любил этот внешне нескладный парень. Сам я в глубине души мечтал о том, что когда-нибудь и меня полюбит красивая умная девушка. Но мне не везло.

— Ну, давай показывай, — торопил Северцев.

Артамонов достал из кармана комсомольский билет, раскрыл его и бережным движением вынул небольшую фотографию, на которой я сразу же разглядел миловидное лицо и кудри, замысловато завитые провинциальным парикмахером. Так как никто из присутствующих сейчас не проявил к ней интереса, я понял, что Артамонов не одному мне оказывал подобное доверие.

— Да, — проговорил я, невольно лукавя, — такую любить можно!..