Амос Счастливчик, свободный человек - Элизабет Йетс

— За него бы и побольше дали, не держи он голову так высоко, — отзывается другой.

— Не научился в яме, научится на корабле. Когда шагнет на землю, уже не будет голову задирать. А куда «Сокол» направляется?

— В Бостон[4], но сначала зайдет и в другие порты на побережье Атлантики. Рабы везде нужны, с десяток остановок сделает, не меньше.

От «Белого сокола» отошла маленькая шлюпка — там сидел хозяин. Теперь он прохаживался вместе с остальными белыми вдоль ряда, разглядывал чернокожих рабов. Указывал то на одного, то на другого, эти ему не нужны, пусть идут обратно в яму. Ему годятся только высокие и молодые — не старше двадцати пяти лет. Хозяин корабля гордился своим умением определять возраст и силу раба. Вот уже самые лучшие отобраны и поставлены в сторонке; блестят натертые до блеска пальмовым маслом, крепко связанные тела; покорно, уныло склонены головы — все, кроме одной. Хозяин щупает мускулы, проверяет крепость бедер, заглядывает в рот — все ли зубы на месте. Окончив осмотр, белые удаляются в палатку для совершения сделки.

Бумаги подписаны, сигнал к отправлению дан. Триста сорок пять чернокожих, заслуживших одобрение хозяина, куплены по всей форме, оплачены, переправлены на корабль и упрятаны в трюм. Палуба нависает так низко, что стоять приходится, наклоняя голову, а чтобы всем хватило места, лежать надо, тесно прижимаясь друг к другу, мужчинам по одну сторону трюма, а женщинам — по другую. Запястья и лодыжки рабам так и не развязали, и до утра не давали никакой еды. Такова обычная процедура погрузки. Помощник капитана только рявкает на пленников, то и дело норовит огреть плетью — всех надо держать в повиновении. Провинившихся не покормят и утром. Но крики и брань, доносящиеся с палубы, так же непонятны африканцам, как и биение тяжелых волн о днище корабля.

Ат-мун заставил себя сесть, выглянуть в крохотное круглое окошко, откуда в трюм поступает воздух. Солнце уже спускается. Лучи света отражаются в воде, освещают далекий берег. Заросли мангровых деревьев обрамляют темнеющие берега, над водой носятся неутомимые бакланы. Это его земля, где он родился и возмужал. Здесь, хотя лишь на одно мгновение, он был вождем своего племени. Он не знает, куда унесет его огромная птица, пока они лежат в ее брюхе. В одном только он уверен — этой земли ему больше не увидать. Ат-мун заговорил, но никто из Ат-мун-ши, а их тут было не меньше двадцати, не откликнулся. Их уже заставили позабыть и родное племя, и то, что они мужчины, воины. В темноте трюма раздавались не слова, а невнятное, бессмысленное мычание. Всю ночь, покуда корабль, распустив паруса и поймав попутный ветер, несся сквозь тьму, Ат-мун не смыкал глаз. Он пытался затвердить наизусть все, что помнил о своей прошлой жизни. Он хотел, чтобы в далекий путь отправилось не только его тело, но и душа.

Два месяца ушло на долгое путешествие, благоприятная погода сменялась штормами и штилями, после страшной жары наступал холод, от которого стучали зубы. Только раз в день африканцам разрешалось на час подняться на палубу. Они шагали взад-вперед, насколько позволяли путы, покуда их обиталище чистили и мыли уксусом. Потом и их самих обливали водой — соленой, обжигавшей голую кожу. Им выдавали скудную порцию пищи и снова отправляли вниз, в трюм. Малейшее неповиновение наказывалось ударами плети. Пока они были на палубе, Ат-мун не пытался заговаривать со своими соплеменниками. Он понимал — плети не избежать. Ему становилось все труднее и труднее отличить своих людей в массе тел, а они больше не отзывались на его слова. Еще сложнее было припоминать ту жизнь, что осталась позади. Жестокое обращение вкупе с ничем не заполненными днями притупляло все чувства — казалось, существует только настоящее, одна забота — урвать немножко еды, смочить водой вечно пересыхающий рот, вернуться с палящего солнца палубы в спасительную темноту трюма.

Шли дни и недели, прошлое уходило все дальше и дальше. Он старался не забывать главного — лица сестры. Иначе как узнать ее, когда они снова увидятся? А еще надо крепко запомнить — у него есть предназначение, уготованное ему с рождения.

— Я вождь, — снова и снова еле слышно повторял юноша в сумраке трюма. — Я Ат-мун.

«Белый сокол» уже сделал первую остановку в одном из портов Южной Каролины[5], там хозяин намеревался продать треть груза. Он был доволен плаваньем. Он погрузил на корабль триста сорок пять рабов, более трехсот добрались до американских берегов. Живой груз не пострадал от повальной лихорадки — частая участь работорговых кораблей. Лишь несколько чернокожих умерло, да двое-трое выбросились за борт, но это было в порядке вещей. Хозяин побыстрей отправил на берег сотню рабов, ослабевших больше других. Вымытые, с натертыми маслом телами, прикрытыми для соблюдения приличий кое-какой одеждой, они гляделись совсем неплохо на пристани Чарльстона[6]. Теперь надо дождаться высокого прилива и вырученных денег. Он запросил за каждого раба по пятнадцать фунтов серебром. Он знал, за многих из них заплатят на торгах куда больше, да только не все доберутся до торгов.

«Белый сокол» медленно плыл на север вдоль побережья, заходил в небольшие порты, оставляя там меньшие партии рабов — где сорок, где шестьдесят, смотря по нужде в работниках и цене за голову. Грациозная белокрылая птица добралась наконец домой, в Бостон. Было первое воскресенье июля 1725 года. Хозяин приказал спустить паруса и бросить якорь в виду гавани — они высадятся на берег наутро. В воскресенье выгружать живой товар не положено. За это кораблям с рабами уже не единожды вообще запрещали приставать к берегу.

Когда корабль подошел к пристани в понедельник утром, двадцать рабов — весь оставшийся груз — вывели на палубу. Остались только самые сильные, меньше всего измученные плаваньем, способные привыкнуть к суровому климату Новой Англии[7]. Ат-мун вгляделся в лица. Ни одного из его племени. Ему никогда не узнать, где теперь его люди.

Помощник капитана жестами, а не словами дал понять африканцам, что от них требуется. Они заторопились, спускаясь по сходням на пристань. Путы мешали двигаться быстро; покорные всему, африканцы знали: кнут с той же легкостью, что воздух, рассекает кожу. У помоста аукциониста уже толпился народ, по большей части мужчины. Сзади вытягивали шеи несколько любопытных женщин.

Аукционист махнул рукой, и с Ат-муна сняли путы. В первый раз за четыре месяца он шагал свободно. Нет, все равно не свободно. Когда он сошел с корабля, на него напялили пару штанов, а они еще хуже веревок мешали ходьбе. Видя, как неуклюже шагает чернокожий юноша, народ на пристани принялся хохотать. Ат-мун взгромоздился на помост. Над ним, резко крича, носились чайки, ныряли вниз, снова взлетали вверх, усаживались отдохнуть на высокие мачты «Белого сокола». Ат-мун не сводил глаз с птиц.

— Отличный образчик с Золотого Берега[8], — начал аукционист, похлопав юношу по плечам, проведя рукой по могучим бицепсам, по сильным ногам. — Руки-ноги в порядке, еще совсем мальчик, способен к тяжелой работе, протянет долго. Крепкий, сильный, здоровый. Помните — молодой раб лучше всего. Его можно научить всему, чему хочешь.

Голос из толпы выкрикнул какие-то слова.

— Недостатки? — переспросил аукционист. — Судите сами, никаких. А ну, глянем повнимательней.

Тут он посмотрел в бумагу, протянутую помощником капитана.

— Погодите минутку, тут сказано: «Не умеет говорить». Неужели? — он уставился на юношу, тот возвышался над ним словно башня. — Ну, ты, давай, скажи нам что-нибудь.

Ат-мун продолжал глядеть на чаек.

Аукционист пожал плечами.

— За такое стоит повысить цену. Представьте себе чернокожего, который не может нагрубить в ответ, как только выучится болтать по-английски.

Толпа отозвалась гоготом.

Мужчина, одетый в серое, в большой широкополой шляпе шагнул вперед и взглянул на аукциониста.

— Как его зовут?

Аукционист расхохотался:

— Зовут? У этих чернокожих имен нет.

Мужчина подошел ближе к помосту и взглянул на юношу.

— Как тебя зовут?

Ат-мун еще ни разу не слышал, чтобы белый человек не орал и не выкрикивал приказания на непонятном языке. Он перевел взгляд с чаек на незнакомца. Удивительно, совсем другим тоном говорит. Слов все равно не разобрать, но выражения лица понять можно. Ат-мун еще ни разу не ответил ни одному белому. Он поклялся себе не раскрывать рта. Но тут губы сами собой раздвинулись, и он произнес одно слово: «Ат-мун».

Мужчина в сером обратился к аукционисту.

— Друг, возьмешь за него тридцать фунтов без торговли?

Тот на мгновенье задумался, но понял, что ему предлагают чуть ли не вдвое больше, чем он надеялся получить за такого недружелюбного раба.

— Он твой.