Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

Иван Брыль ступил еще шаг, почти вплотную подойдя к Наркису, и изо всех сил заехал прямехонько в его наглую рожу.

Это был меткий удар. Хотя старый Брыль и был зол и разгорячен, но этот удар он рассчитал очень точно: если бить снизу вверх — кость треснет, и тогда не оберешься хлопот из–за увечья, а если ударить сбоку — только дантисту на заработок: вправлять вывихнутую челюсть. Не зря Иван Антонович в юности увлекался, как и многие его сверстники — рабочие пареньки, — боксом и джиу–джитсу. Против его удара никто не ног устоять.

Но великан Наркис только лязгнул зубами и устоял на ногах. Чтобы свалить его, нужно было бить буфером паровоза…

Однако пение прекратилось и гармошка полетела прочь и Наркис взревел:

— Ах ты ж… гегемонт! Да я тебя…

В этот миг на руке Наркиса повис Данила. Огрызнувшись, как пес на муху, Наркис лишь повел рукой, и — вторично в этот первый день своей женитьбы — Данила залился кровью и покатился по земле, к кустам.

— Караул! — кричали женщины. — Смертоубийство! Спасайте!

— Максим! — позвал старый Брыль. — А ну–ка вдвоем!

Но вместо щуплого Колиберды на подмогу подскочил Харитон Киенко. Ведь это он накликал сюда бешеного Нарцисса, ему и наводить порядок, пусть и головою рискнуть придется.

— Ах ты ж босяк! Наших бить! Да не будь я Харитон…

Он не закончил и упал как подкошенный.

— Отец! — подал голос Данила, поднимаясь и утирая кровь. — Беритесь с Харитоном сзади, а я — спереди!

Они бросились втроем, но вдруг их стало четверо: во дворе появился какой–то дядька в брыле, с мешком за плечами. Он шел степенно и, увидев драку, неодобрительно покачал головой; затем сбросил мешок, поплевал на руки и бросился в схватку одновременно с Данилой.

Приступ наконец увенчался успехом. Особенно потому, что к четверым присоединился и пятый: старый Колиберда. Ростом Максим доставал анархисту лишь до пояса и сразу же хитро воспользовался этим. Он ухватил Наркиса руками под коленки, и великан–таки грохнулся наземь.

Тут ему и пришел конец: его ткнули мордой в грядку, руки завернули на спину и мгновенно связали Даниловым ремнем, а ноги спутали широким дядькиным поясом.

Затем — при общей одобрении — Максим собственноручно спустил анархисту штаны, а Иван взял розгу из березового веника. При этом старый Брыль объявил и условия экзекуции:

— Будем пороть, пока ты, шаромыжник не поклянешься, что больше не будешь петь свою паскудную песню на Печерске… Считай, Авксентий, сколько выдержит, — ты ведь у нас арифметик, все земельку считаешь. А ты, Максим, приготовь и себе хлесткую: сменишь меня, когда запарюсь либо когда моя розга на лыко посечется…

Дядька, названный Авксентием, сразу же принялся отсчитывать — раз… два… три… В этом дворе Авксентий не был чужим человеком: он доводился братом Меланье Брыль, урожденной Нечипорук, из села Бородянки, что в пятидесяти верстах от Киева. А в город Авксентий приехал сегодня поутру на воскресный базар; Купить пуд гречихи на посев да расспросить о новостях. Он считал, загибая пальцы на руке, а между ударами утирал пот со лба.

Соседские старики, опершись ни палки, окружили место экзекуции, одобрительно поддакивая и неодобрительно качая седыми головами.

Сменил Колиберда Брыля после двадцати пятого удара. Тут Наркис не выдержал и запросил пощады. На сороковом ударе он пообещал не петь «мать–анархию» на Печерске, на сорок пятом — обходить Рыбальскую по Черепановой горе с запада и по Царскому саду с востока.

Женщины стояли у дома, заслоняли детям лица своими фартуками, да и сами стыдливо отворачивались, смахивая сердобольные слезы, и всхлипывали потихоньку — потому что тем, кто всхлипывал громче, сразу доставалось от Ивана Брыля за малодушное сочувствие презренному архаровцу, дезорганизатору пролетарского единства.

Когда после пятидесятой розги «демаркационная линия» точно определилась — экзекуция были прекращена и Наркису развязали руки и ноги. Максим Родионович напялил ему на голову широкополую шляпу, накинул на плечи черную накидку, Иван Антонович влепил прощальный подзатыльник, и великан–анархист кубарем выкатился за калитку, выкрикивая проклятия и угрозы. Клял он и бога, и черта, и буржуазию, и пролетариат, и угрожал, что еще поквитается с гегемоном!

3

Инцидент, таким образом, был исчерпан, и все мужчины — Иван Брыль, Максим Колиберда, Авксентий Нечипорук и соседские деды — расположились на завалинке перекурить, а женщины побежали в дом — привести им воды, квасу или рассола…

Главное событие — неожиданная и самовольная женитьба Данилы и Тоськи — не то чтобы было забыто, но на какое–то время отодвинулось на задний план: нелегко было возвращаться к важному делу сразу после только что пережитых мелочных волнений.

Иван Брыль уже устыдился своего карательного порыва, совестно ему было смотреть в глаза другим, и oсобеннo угнетала его левая сторона дворика, где вроде бы никого и не было, лишь за кустами виднелся покосившийся замшелый заборчик. Однако Иван украдкой, из–под руки, поглядывал именно туда, правда малость повыше заборчика, как бы в небо. Там, поодаль, за тремя или четырьмя двориками с приземистыми старосветскими домишками, возвышался новый каменный дом, построенный в мавританском стиле.

С балкона на четвертом этаже этого дома виден был как на ладони весь двор Брыля и всё, что в нём происходило. Да и розгу–то Иван бросил как раз тогда, когда заметил, что на балконе показался кругленький человечек в желтом чесучовом пиджаке. Увидев внизу во дворе Брыля жестокую экзекуцию, обладатель желтого чесучового пиджака схватился за голову обеими руками и, ужаснувшись, «возвел очи горе».

Там, в квартире на четвертом этаже мавританского дома, проживал доктор Гервасий Аникеевич Драгомирецкий с тремя детьми: Ростиславом, Александром и Мариной. Брыль и Драгомирецкий не были между собою знакомы ни запросто, ни в связи с какими–либо делами; один был рабочий, другой — деятель уважаемой интеллигентной профессии, а болеть и тем паче прибегать к врачебной помощи Брыли по бедности своей не имели обыкновения. Просто доктор Драгомирецкий — там, вверху, на высоте своего балкона, — был словно бы второй совестью старого Брыля, и, как суда совести, боялся Иван Антонович осуждения со стороны человека с чужого мавританского балкона.

— Ну так как? — заговорил наконец, еще не отдышавшись, Иван Брыль, когда взгляд его, уклоняясь от распроклятого балкона, набрел на лицо дядьки Авксентия. Пора было увести разговор к будничным делам и забыть об этом утреннем казусе. — О чем болтают на базаре? Какие там новости?

Авксентий Нечипорук тяжело вздохнул. Ничего утешительного на базаре он не услышал, хотя где же и узнаешь новости, если не на базаре? Одни говорили, что непременно нарежут земли, а другие возражали, что нет — никак не нарежут, потому что где это видано, чтобы временные министры нарезали землю навсегда, раз они — временные, а главное сами помещики и капиталисты?

— И это, верно, так на самом деле и есть, — горестно заключил Авксентий, потому что как раз главного временного министра Родзянки племянник был хозяином имения, что граничит с арендованным клином Авксентия Нечипорука: вот здесь имение графа Шембека в Бородянке, а вот тут родзянкины Бабинцы… — Может, хоть ты, Иван, скажешь мне толком? — с болью допытывался Авксентий. — Человек ты рабочий, сказать бы — пролетариат, да к тому же в городе всякому виднее! Скажи, положа руку на сердце; нарежут или не нарежут мужику земли? Нам, по крестьянскому нашему положению, это же первое дело — земельный вопрос! Да и по семейным обстоятельствам, сам знаешь, туговато выходит: собственной земли только две десятины, а сыновей — тоже двое. Как тут быть? А к тому и характерами вышли сыны: вот как ночь и день разные…

У дядьки Авксентия, точно, было два сына: Софрон, старший, и Демьян, младший. Софрон и сейчас сидел дома на отцовском хозяйстве — на двух клиньях собственных и двух арендованных у графа Шембека — и даже ухитрялся держаться трехполья. Хозяин он был рачительный и характером смирен — перед богом на небе и властью на земле. После революции, понятно, и он стал поглядывать на широкое помещичье поле, однако полагал, что землю у помещиков надо взять за выкуп, — по справедливости, по–божески и, главное, по казенной бумаге. Младший же, Демьян, воевал сейчас на позициях; он и от рождения был крови горячей, а особенно распалился, когда получил два Егория за отвагу, две раны и одну контузию. В письме с фронта он извещал отца, что жив, здоров, чего и всем желает, что настанет еще правда на свете, а землю у помещиков нужно брать немедля и непременно, и выкупа никакого. Так, мол, пишут и в газете «Окопная правда». А в последних строках письма допытывался, что думают по этому поводу «вольные» в тылу и вообще не слыхать ли, когда с этой анафемской войной покончат?