Судоплатов против Канариса - Эдуард Шарапов

— Поймите, — говорили они, — в России жить невозможно, тем более вам с вашим образованием и дворянским происхождением. Пожалейте сына, что будет с ним?!

Конечно, она в первую очередь думала о Саше, о его будущем. А еще о том, как бы поступил Петя. Ей вспоминались слова, которые он сказал ей перед смертью:

— Маша, я умираю за Россию.

Два последних года, проведенные в Анапе, прошли в постоянном страхе. Она не хотела больше так жить.

«Эти господа пугают меня красными. Но кто такие красные? — думала Маша. — Ведь это мой народ. Петя отдал жизнь не только за веру и царя, но и за Отечество. Да, не было больше царя и веры поубавилось. Но Отечество-то, а стало быть, и народ остались». И она решила вернуться в Петроград.

Маша стояла у окна. Поезд медленно вливался в русло Финляндского вокзала, того самого, с которого она уезжала более двух лет назад, думая, что навсегда. Волнение охватило ее, но привычная вокзальная сутолока, поиски носильщика и извозчика успокоили. Сидя в пролетке и видя, с какой радостью Саша вдыхает сырой воздух Питера, она успокоилась окончательно, твердо сказав себе: «Правильно я сделала, что вернулась. Дома и стены помогают. А там будь что будет!» Приехав домой, Маша обнаружила, что в их шестикомнатной квартире живут чужие люди да еще размещается какое-то учреждение. Им досталась одна (правда, самая большая) комната. Надо было искать работу. Мария Николаевна очень надеялась на знание иностранных языков, но за переводы платили мало и нерегулярно, устроиться еще куда-нибудь со знанием иностранных языков она не могла. Видимо, время не располагало к изучению языков. Мария Николаевна выучилась печатать на машинке. Эта работа по крайней мере давала возможность прокормиться. Им с Сашей жилось нелегко, но все-таки жили. Не было топлива и продовольствия, не работал транспорт. В 1921 году небывалая засуха превратила богатейшую житницу России — Поволжье — в пустыню. Рядом с голодом шла страшная его спутница — холера, уничтожавшая жизни тысяч крестьян и рабочих. Но каким бы тяжелым ни было время, жизнь все же брала свое.

Сын рос и с каждым днем становился все более интересным собеседником. Вечера напролет они вдвоем гуляли по Питеру, который с 1924 года носил имя Ленина. Мать читала сыну отрывки из «Медного всадника», рассказывала об отце, о том, как любили они вдвоем гулять в Летнем саду, о приемах у императора Николая II… Александр все жадно впитывал и никак не мог себе представить, что этот серый и нищий город был когда-то одной из величайших столиц мира.

Однажды, когда Мария Николаевна с сыном гуляли по набережной, Саша вдруг спросил:

— Я вот все время думаю, как им живется здесь, на чужбине, под низким свинцовым питерским небом?

— Кому? — не поняла Мария Николаевна.

— Сфинксам.

— Не знаю, — задумчиво произнесла она, — им ведь более трех тысяч лет. Они видели расцвет Египта. Лежали вот так же величественно, охраняли гробницу какого-нибудь фараона и думали, что делают важное дело. Но то государство восточной деспотии давно погибло, и едва ли кто-то теперь вспомнит имя фараона. А сфинксы волею судьбы оказались здесь.

— Что дано им увидеть: расцвет или закат российской истории?

Они не знали ответа на этот вопрос. Оба видели, как жизнь постепенно налаживается. Люди устали ненавидеть, им просто хотелось новой жизни, и они строили ее как умели. В институт Сашу не приняли из-за дворянского происхождения, и он пошел работать электромонтажником. Конечно, хорошо, что они с матерью научились сами зарабатывать себе на хлеб. И все-таки Александру казалось, что на научном поприще он мог бы принести большую пользу. И каждый раз, проходя мимо университета и сфинксов, молчаливо хранящих свою великую тайну, он останавливался и молча смотрел на реку. А Нева невозмутимо и безразлично катила мимо свои холодные и мутные воды.

Глава вторая

РОЖДЕНИЕ АГЕНТА «ГЕЙНЕ»

Александр Петрович Демьянов лежал на своем любимом диване и читал Генриха Гейне в переводе Ч.И. Ратгауза:

Я вижу: звезда упалаС крутых огненных высот.Да, это звезда любого.Я видел ее полет.А с яблони падают тихоЛистья и лепестки.Их дразнят ветры ночные,Играют ими, легки.Вот лебедь в пруду запеваетИ, выгнувшись белой спиной,Все тише поет, замолкаетВ могиле своей водяной.Кругом и темно, и тихо.Осыпался лист и цвет.Звезда моя сгинула прахом,И песня лебяжья — ей вслед.

Александр Петрович вообще любил читать, но стихи занимали в его душе особое место. Из немецких поэтов ему больше всего нравились Гейне и Мюллер. Из русских — Блок и Некрасов, а больше всего Пушкин. Он наизусть знал петербургскую поэму «Медный всадник» и много раз цитировал про себя отдельные отрывки из нее:

В непоколебимой вышине.Над возмущенною НевоюСтоит с простертою рукоюКумир на бронзовом коне.

Он также восхищался памятником скульптора Э. Фальконе, увековечившего образ Петра Первого, и любовался им каждый раз, проходя мимо.

Александр сладко потянулся и задумался. За перегородкой мирно спала мать. Комнату он перегородил. Большую часть отдал матери, несмотря на ее протесты, а сам занял меньшую с одним окном и диваном — он очень любил читать и часто зачитывался далеко за полночь. Сквозь дрему он услышал два звонка в дверь, но не обратил на них никакого внимания. К Демьяновым было четыре звонка, остальные — к соседям.

За дверью послышался громкий топот, зазвучали резкие голоса. В дверь настойчиво постучали.

Быстро натягивая брюки, Александр спросил:

— Кто там?

— Откройте. Комендант.

Демьянов открыл дверь. За спиной коменданта стояли еще три человека в кожаных куртках. Один из них — в бескозырке, с надписью на ленточке «Аврора». Из своей комнаты в наспех накинутом халатике, заспанная и испуганная, появилась мать. Первый вопрос, заданный вошедшими, был предельно вежлив:

— Александр Петрович Демьянов?

— Да. Чем могу служить? — в свою очередь спокойно спросил Александр, а у самого сердце непроизвольно екнуло: «Чекисты…

Старший предъявил свои документы и ордер на обыск.

— Простите, но я ничего не понимаю. Объясните, пожалуйста, в чем, собственно, дело?

— Объяснять будем не мы и не сейчас, а сейчас… пригласите понятых, — и с этими словами старший прошел в глубь комнаты.

Понятыми взяли соседей. У старика соседа, бывшего дворника Демьяновых, было строгое лицо, на котором порой скользила виноватая улыбка, говорящая: «Простите, барыня, но я тут ни при чем». Пришедшая с ним баба, одних лет с Александром, не то его дочь, не то родственница, толстая и неопрятно одетая, постоянно улыбалась и ехидно смотрела на Марию Николаевну. Весь вид ее говорил: «Где муха ни летала, а к пауку попала».

Мать молча села на диван и невольно прикрыла полой халата лежавшую рядом книгу. Старший тут же подскочил к ней:

— Позвольте, гражданочка, — и книга оказалась в его руках. — «Поэты Германии и Австрии XVIII века», — прочел он. — Гёте, Шиллер, Гейне…

Полистав книгу, он пристально посмотрел на Александра и передал сборник человеку в бескозырке.

Старший сел на табурет, поставленный посреди комнаты, закинул ногу на ногу и скомандовал:

— Приступайте.

Матрос и человек в кожанке начали обыск. Они педантично перетряхивали книги, которые так любовно собирал Александр. Некоторые из них сохранились еще от старых времен, но пришедшим людям вряд ли это было интересно. Александр молча сидел на диване рядом с матерью. Поначалу он пытался что-то сказать, но потом вспомнил свои мытарства по разным учреждениям, где ему всегда безнадежно отказывали, указывая пальцем на графу в анкете, им же заполненную. В графе «социальное происхождение» значилось: из дворян.

«И в самом деле, — старался не распалять себя Александр, — мать — княгиня, окончила Смольный институт. Отец — офицер царской армии, правда, еще в 1915 году убитый, но опять же за царя-батюшку. Почти весь круг бывших знакомых находится в эмиграции и не питает больших симпатий к советской власти. Они звали маму и меня с собой, убеждая в необходимости такого шага, твердя о гибели России. Но нас всегда коробил их непримиримый тон, их враждебность по отношению к большевикам, а сама мысль о жизни на чужбине повергала в уныние. И если уж нам с мамой были неприятны их слова и поступки, то что говорить о людях, поставленных новой властью для защиты ее интересов». И он молча следил, как чекисты рылись в любимых книгах.

— А там кто живет? — спросил старший, показывая рукой на комнату матери.

— Там — мама, — ответил Александр.

Обыск переместился в другую комнату. Ночные гости перетряхнули весь платяной шкаф, обшаривая каждую складку одежды. Вид скудного гардероба заставил чекистов недоуменно пожать плечами. По-видимому, они не ожидали увидеть такое: непростые все-таки люди, дворяне. Переглянувшись, представители новой власти начали перетряхивать постель, на которой спала Мария Николаевна, Тщательно прощупали одеяло и подушки, загнули матрац и увидели скомканную грязную тряпку. Матрос взял тряпку и, не спуская глаз с Александра, медленно начал разворачивать ее. В тряпке, весь в масле, лежал небольшой «браунинг».