Итальянская партия - Антуан Шоплен

– Уммм.

– Это же здорово, разве нет?

– Ну да, здорово.

– Не говоря уж обо всем остальном. Скоро появятся статьи в самых разных местах. И еще сегодня утром из министерства пришло сообщение. Они в восторге. Это успех. Настоящий успех.

– Да, но министр ведь приходил открыть новый зал. Просто перерезать ленточку, и все. Он туда не ради меня явился, ты же знаешь.

– Но он там был, а это главное. Он видел твои работы. Я заметила: он не остался равнодушным.

– Угу.

Амандина еще немножко поговорила, жонглируя информацией, именами влиятельных людей, соображениями о неотложных делах. Я уже ее не слушал. Поблизости от моего столика проплыли две элегантные синьоры на высоких каблуках, смеясь в унисон, и следующие несколько секунд я посвятил им. В воздухе порхали ароматы их духов.

Наконец в динамике телефона установилась тишина.

– И еще, – немного помолчав, вновь заговорила Амандина совершенно другим тоном. – Та ночь, Гаспар… Я хочу сказать, ночь, которую мы провели с тобой…

– Там вроде были не только мы с тобой, – отозвался я.

– Ну, в общем, ты меня понял. Той ночью было хорошо, да?

– Мы все тогда были немного уставшими, тебе не кажется?

– Но все равно ведь было хорошо. Да, Гаспар?

– Да, не беспокойся. Как там Соня?

– Я ее с тех пор не видела. Но с ней наверняка все в порядке.

Наступила долгая пауза.

– Что будешь делать сегодня днем? – спросила она.

Она ничего не знала о шахматах. Думала, что я поехал в Рим, чтобы развеяться и отвлечься от забот. И начать работу над лекцией о Генри Даргере.

– Пока не знаю. Немного прогуляюсь.

– Не забывай о работе. О своей лекции.

– Да, начну ее обдумывать.

– Ладно. Тогда целую?

– Да, – сказал я. – Разумеется.

– Пока, Гаспар.

И она отключилась.

III

Виа деи Филиппини, виа дель Говерно Веккио, виа ди Парионе, виа ди Тор Миллина.

Пьяцца Навона.

Весь ее длинный прямоугольник был залит солнцем. По ней лениво бродили туристы, то и дело останавливаясь и задирая голову. Откуда бы они ни появлялись, ноги сами собой несли их к монументальному фонтану в центре площади. Я обвел взглядом барочные статуи, поддерживающие испещренный иероглифами обелиск. На самой верхушке птица, скорее всего голубка, держала ветку в клюве.

Я проторил себе дорогу к фонтану, погрузил руки в воду и ополоснул лоб. Потом вышел на открытый простор и уселся прямо на землю сбоку от Музея гладиаторов.

Звонок Амандины вызвал у меня в голове яркие и четкие картинки последних событий. Я злился на нее за это. Разум утратил прежнюю легкость, и я вышел из ресторана на пьяцца Чезарини с намерением немного погулять, прежде чем возвращаться на Кампо-деи-Фьори, к моей шахматной доске на террасе “Вирджилио”.

Могли ли мы с Дорс представить себе такое?

Дорс, дорогая Соланж. Моя консьержка. Про себя я по-прежнему называю ее Дорс. Бывшая шлюха, которая не брезговала время от времени вспоминать прежнее ремесло. Мы с ней отлично ладили. Именно она устроила так, чтобы я мог пользоваться свободным помещением – никем не занятым подвалом – и лепить там своих человечков. Было это лет двенадцать назад. Когда я работал, она навещала меня, чаще всего утром, не рано, после того как доставляли почту. С тех пор как я сообщил ей, что имя Соланж вызывает у меня ассоциации со светом и солнцем, она заходила в мою мастерскую, вся сияя, с ослепительной улыбкой, порой даже слишком широкой.

Мои человечки очень ей нравились. Она любила подолгу их рассматривать, наклонившись к ним, и шумно вздыхала, а временами как будто постанывала. Она повторяла, что людям стоило бы это увидеть. Что нужно найти способ им это показать. Я без передышки мастерил человечков, они все накапливались, а я мечтал только о том, как создам собственное королевство. Оно мне нравилось. Людям нечего было в нем делать.

Однако с течением времени в моем небольшом помещении стало слишком много обитателей. Так много, что свободное пространство отчаянно сократилось, и новых человечков делать было уже негде. Я немного поразмыслил и в конце концов решил, что могу позволить им выйти на свежий воздух. Только прогуляться. Взглянуть одним глазком на большой мир. Почему бы нет? На улице им будет ничуть не хуже, чем в мешках или шкафах, куда их придется засунуть. Мы расставим их по всему Парижу – почему нет? – в разных укромных уголках, в скверах, на берегу Сены. Тщательно выберем место, чтобы скульптуры оказались не на проходе, но их легко было заметить по меньшей мере с нескольких точек. Дорс меня всячески поддерживала. Мы сделали это вместе. Расставили две сотни человечков. На это ушло несколько недель. Я записал в блокнот точные координаты каждой фигурки. Так что, если бы нам вдруг захотелось, мы смогли проверить, как у них идут дела, со смехом сказала Дорс. Она, конечно, была права. Именно так и нужно было поступить. Навещать их и наблюдать, что со временем с ними происходит, с моими человечками.

Незадолго до того Дорс, зайдя ко мне в мастерскую, по неосторожности зацепила локтем одну из моих скульптур и уронила ее за пол. Человечек чудесным образом уцелел, лишившись только нижней половины руки. “Все еще жив”, – сказала Дорс, со смущенным видом поднимая его. “Все еще жив”, – задумчиво повторил я. Хорошее название для моего маленького предприятия. Когда я об этом думаю, то понимаю, что Дорс здорово мне тогда помогла. Дорогая Соланж. Дорога к Солнцу. Это прозвище ей бы понравилось.

Вот вкратце о чем я рассказал два дня назад в своей речи на церемонии открытия вернисажа, под разноцветными неоновыми лампами Большой мануфактуры искусств. О своей кустарной мастерской, об историях с Дорс. Все смеялись. Пока я говорил, стоявший рядом со мной министр несколько раз опускал руку мне на плечо и легонько его сжимал. Может, выражал симпатию, а может, предупреждал, чтобы я не сболтнул лишнего, или намекал, что мне пора закругляться, – я так и не понял.

Не забыл я упомянуть и о том, что спустя несколько месяцев после того, как мы расставили человечков, Дорс бросилась в Сену. Это случилось вечером, на Рождество, и она даже не увидела первую из пяти моих выставок. В этот момент публика, конечно, уже меньше смеялась.

После меня к микрофону подходили разные эксперты и специалисты. Речи звучали уже по-другому. Среди прочих выступал Жозеф Мегр, куратор выставки. Этого парня я прозвал комиссаром Мегрэ, хотя