Венки Обимура - Елена Грушко

— А где ж кикиморка?

Корявый зашелся в хохоте. Загудел лес, ветки о ветки ударились.

— Бесоугодники, — пробормотал Ерема. — Чтоб вам изо лба глаза выворотило на затылок! Чтоб вам!..

Филин, который сидел себе тихо да недвижно на плече у корявенького, вдруг как заплещет толстыми крылами, как заухает.

— Белый Волк идет, — таинственно молвил мужик-коряжина. — Уноси, Ерема, ноги, пока жив. Другим разом приходи.

— Бес, бес играет вами на пагубу вам, — твердил Ерема, кидая ненавидящие взоры по сторонам. — Чародеи проклятущие! — И с шумом ломанул в чащу.

— Ерема… — медленно выговорил отрок. — Знахарь. Я его голос вспомнил. Он меня изгонял-заговаривал.

— Тебя?! — Корявенький лик еще больше исказился от изумления. — Так это ты, что ль, кикиморка?!

Парнишка пожал плечами, но ответить не успел, потому что в этот миг словно ветер повеял из чащобы — и явился перед избушкой белый волк. Крупный, поджарый, уши торчком! Замер, горделиво вскинув голову.

Отрок пристально смотрел в желтые лютые глаза, но смотрел без страха, то ли не ведая повадок дикого зверья, то ли чуя, что волк не простой… Меж тем мохнатый мужик склонился к острому уху, что-то лопотал, взглядывая на парнишку зелеными глазами. Суетился, поухивал филин. Волк, чудилось, слушал… Внезапно он издал короткий властный рык, перекинулся через пень, в который был воткнут нож, — и на поляне возник человек.

Был он высок ростом — чуть ли не вдвое выше своего косматого спутника. Суров ликом — прямые низкие брови над хищным носом, тонкие губы прячутся в длинных полуседых усах. Да и голова его и борода были сивы, не отличишь от овчин старого полушубка. Филин перепорхнул на его плечо — и словно бы иной птицей обернулся: поводил головой, щурился, что твой ястреб!

— Ну, будь здоров, подкидыш! — мощным голосом проговорил седовласый. — Что ж рогожки не дали прикрыться тебе? Весна-то весна, а март морозцем на нос садится. Ты же наг, словно на Егорья вешнего по росе кататься намерился. Разом лихоманка привяжется! — Он сорвал с плеч тулупчик и укутал отрока. Тот растерянно молчал.

— Со страху, что ль, речи лишился? — усмехнулся седовласый. — А ты не пугайся. Это вот приятель мой, Леший, Лешакович по батюшке. Филин — гонец мой. Мудреная птица. До совушки-вдовушки, Ульяны Степановны, далеко ему, однако страж надежный, часовой чуткий. Ну а я Михайла, Афанасьев, сын, Антонов внук. Дальше прадедов своих не ведаю. Поди тоже, как я, по чащобам скитались, злобу людскую размыкали, от наветов таились, с волками водились. Ну что ж, хранит Господь и дикого зверя… Молви теперь про себя словечушко.

Парнишка смотрел на Михайлу, и глаза его горели тоской.

— Не тумань чела, отрок, — тихо сказал седовласый. — И змея своих змеят не ест, а тебя, вишь, батька с мамкой отринули… Наслышан, наслышан! — отмахнулся он от удивленного взора. — Мышка нашуршала, лозинка прошелестела. Ох, боится народишко дива дивного, чуда чудного! А невдомек ему, что дитятко — словно тесто, как замесил, так и выросло, породи сынка хоть пахарь, хоть болярин, хоть и Змей поднебесный.

Парнишка понял, что этот человек знает о нем многое — даже больше, чем он сам, наверное!

— Не по дням, вижу, возрос ты, а по часам! — Михайла положил на его плечо руку. — Как же нарекли тебя? Ох, что же это я, разве поп кикимору крестить станет? Да ведь мы и сами с усами, еще вон с какими длинными! Слышь-ко, Лешенька, — обратился он к мужичонке-коряженьке. — Каким именем наречем отрока?

Леший что-то невнятно прогукал. Филин прижмурил глаз, недовольно нахохлился.

— Ну куда ему по свету с такой кличкой туряться? — развел руками Михайла. — Сам посуди: рожден в образе кикиморы, колдуном взрощен, да еще и прозванье богомерзкое… Нет, брат Лешенька. Какое слово первое на язык пришло, когда я его увидел? Юрия-Егория вешнего помянул? Ну так и быть ему Егорием. А прозывать станем… Белым! Глянь, бел он да светел, словно подснежный цвет.

Филин вновь перепорхнул на плечо Лешего.

— Ну, прощевайте, дружечки мои! — поклонился им Михайла. — Скоро закатится зимушка в свои страны холодные, весне дорогу даст — и пойдем по лесам — по полям травушке кланяться. Егория обучим нашим премудростям. Как думаете, впрок пойдет наука?

Леший закивал усердно, потом отдал Михайле поклон — и как ни бывало ни его, ни филина. Прянул с места иссохший липовый листок, а под ним оказался тугой завиток молодой травинки…

Из приказа по Управлению космического надзора Делаварии

Дело о строительстве завода шестинол-фола-вадмиевой кислоты

…За халатность, приведшую к пространственно-временному искажению, нарушению условий содержания в ссылке Изгнанника № 1, Куратор № 1 лишается права связи с объектом наблюдения и вмешательства в его судьбу вплоть до особого распоряжения…

Старший инспектор надзора

Ар К.Б.О.С Труга

Солнышко-ведрышко,Выгляни, красное,Из-за гор-горы!Выгляни, солнышко,До вешней поры!Видело ль, ведрышко,Красную весну?Встретило ль, ясное,Ты свою сестру?..

А не сама ли Весна, солнцева сестра, по лесу легкой поступью идет?.. Нет, не дева то сказочная, а белая да румяная дочь крестьянская.

Но не теплы ей лучи солнца жаркого, не веснянка ей поется — горькая слезонька льется…

Сердце пахаря по весне об урожае болит, радельная хозяйка первого выгона скотины в поле ждет не дождется, а сердце иную заботу знает. Где слабому скрепиться, когда оковы ледяные от взора солнцевой сестры тают!

Долго девица по лесу блуждала, пока не набрела на покосившуюся избешку. Долго хоронилась в кустах, пока не решилась взойти на крылечко. Долго стояла под дверью, пока не осмелилась ее толкнуть.

Вот и он, колдун! Сама к нему дорогу сыскала, а лишь увидела — обмерла. Только и могла девица, что слезами залиться.

— Вижу, что не с большой радости ты ко мне наведалась, — молвил колдун. — Как зовут тебя?

— Наталья.

— А как же молодца того зовут, по ком сердце твое болит?

— Иваном…

— Неужто он тебя, такую пригожую, нелюбовью мучает? Коли так — каменное у него сердце да стеклянные глаза.

— Ах нет! — вскинулась Наталья — куда и слезы девались. — Любил он меня, доподлинно любил! Голубенькой называл, ясонькой, солнечным лучиком! — шептала она жаркие слова и сама горела вся. — Разлучили нас не смотницы-наговорщицы, не змея-соперница. Вот уже два года одет Иванушка в ризу черную, наречен Иннокентием. Вот уже два года я горе мыкаю, перестарком стала, а и смотреть на других не могу — только Иванушка, свет-надежа, во сне снится, наяву мнится.